Прокля'тая Русская Литература

Михайлова Ольга Николаевна

Сознавал ли Лермонтов, что пути его были путями ложными и пагубными? Да, и в стихах, и в письмах его много раз высказывалось это сознание, но сделать действительное усилие, чтобы высвободиться от своих демонов, мешал демон гордыни, который нашептывал: "Да, это дурно и низко, но ты гений, ты выше простых смертных, тебе всё позволено, ты имеешь от рождения привилегию оставаться высоким и в низости..." и мы не найдём ни одного указания, чтобы он когда-нибудь взаправду тяготился своею греховностью. Гордыня потому и есть коренное зло, что это состояние души, которое делает всякое совершенствование невозможным, она в том и заключается, чтобы считать себя ни в чем не нуждающимся, чем исключается всякая

мысль о покаянии. Другими словами, гордыня для человека есть первое условие, чтобы никогда не стать сверхчеловеком. Сверхчеловеком делает смирение, и гениальность обязывает к смирению, ибо гениальность обязывает становиться сверхчеловеком. Гоголь и Жуковский это понимали. Понял и Пушкин. Лермонтов этого осмыслить не мог. Религиозное чувство в Лермонтове никогда не боролось с его демонизмом, и в более зрелом возрасте, после нескольких бесплодных порывов к возрождению, Лермонтов находит окончательное решение жизненного вопроса в фатализме. Его обращение и преображение требовало бы сложного и долгого подвига, на который Лермонтов был просто неспособен. Сильная натура оказалась не в силах бороться с дьяволом. В итоге Лермонтов стал рабом зла и показал зло не только в его спокойно-иронической, презрительной и вежливой форме, он больше чем кто-либо из русских писателей изобразил лживую красоту зла, его одушевленность и величие. Поэт гнева и гордыни, он полюбил чёрный образ Демона, тешил себя картинами ужаса и гибели, войны, разбоя, мести...

Голембиовский обратился к Верейскому.

– Ну, Алеша, что решаете?

– Изучать подобное в школе - просто безумие, - покачал головой Верейский.
– Мы развращаем детей. Из песни слова не выкинешь, из литературы Лермонтова не уберёшь, но подход нужно изменить. Нужно всемерно обличать ложь воспетого им демонизма, останавливающего людей на пути к Истине, и тем мы, наверное, уменьшим и тяжесть, лежащую на этой искажённой и больной, но всё же великой душе...

Домой Верейский и Ригер снова возвращались вместе.

– Я вот одного не понимаю, - задумчиво проронил Марк, когда они проходили через парк, - Его же все-таки не сравнить с пустозвоном Белинским, есть же, чувствуется глубина и большой ум, а временами - просто проступает гениальность. И при таком уме и такой глубине - мальчишеские глупости и нелепая смерть...

Верейский кивнул.

– Тут философ один, Тростников, проронил весьма любопытную фразу: "Каким же должно быть явление, чтобы на нем проступила специфическая печать дьявола? Очевидно таким, чтобы нельзя было считать его результатом действия только естественных факторов и чтобы оно наносило миропорядку какой-то ущерб. И еще. Когда наблюдается очевидное несоответствие между замыслом и его исполнителем, который гораздо примитивнее замысла, это значит, что поведение исполнителя диктуется ему кем-то более умным. А если это поведение напоминает повадки дьявола, то именно он является здесь незримым суфлером..." Гениальность в нём - боюсь, именно от дьявола, а вот раздавленные мухи и брошенные барышни - от него самого.

– Тогда дьявол, получается, искушал Россию двумя руками: в правой, для умных, - глубокий демонизм Лермонтова, в левой - для дурачков попроще - народообожествление Некрасова и сумбурная революционность Белинского. На любой вкус товар - только выбирай...из двух зол. И какое меньшее - поди, пойми.

– Нет, - Верейский сморщил нос: с еловой лапы на лицо ветром снесло капли талого снега, - нет. У дьявола, возможно, две руки, но не забывай его подручных. Зла было куда больше, и выбор был куда шире.

– Ах, да, мы же в начале пути...

Глава 7. "Демократические ляжки..."

"Вопрос

о реальности морали сводится к тому,

действительно ли обоснован принцип,

противоположный принципу эгоизма?"

Артур Шопенгауэр

В будущую среду они решили обсудить Герцена, но встретили истеричный протест Ригера:

– Господа, я не могу читать "Былое и думы", просто не могу, Богом глянусь, раз пять брался - тошнило, виски сжимает, голова гудит.

– Ну, что вы так, Марк, право...

– Не могу, - Ригер поморщился, - помилуйте, как можно это читать? Разрозненные клочки описаний с явными признаками самолюбования и дилетантизма, непомерная напыщенная образность, обилие велеречивых метафор и выспренных острот, путанность мысли и высокопарность. Мутит меня от него. Логика повествования: "в Киеве - дядька, в огороде - бузина, а все консерваторы и ретрограды, как явствует из спондея второй посылки - сволочи".

– Странно, - отметил Верейский, - но...голова почему-то болела и у меня.

Он это точно помнил, правда, не связывал в те годы головную боль с чтением именно этой книги. Но Алексей замечал, что резкие смены планов, сбивчивость рассказа Герцена и его сумбурность действительно мешали ему углубиться в неё, и он осилил "Былое и думы" с трудом. Голова же болела, как он полагал, от простуды, но стоило отложить книгу - исчезли и все симптомы простуды.

– Язык коряв, самомнение раздуто, но читать можно, - внушительно отозвался Голембиовский, но впечатления на молодых коллег не произвёл: все знали, что Борис Вениаминович прочитал даже "Критику чистого разума" Канта.
– Я бы на вашем месте прочёл, Марк.

–  Пощадите, господа, - простонал Ригер, - я много раз пытался... Не могу.

Страдальчески сморщенная физиономия Ригера неожиданно напомнила Верейскому поросенка Фунтика из известного мультика и, видимо, остальным - тоже. Коллеги, будучи, в сущности, добрыми людьми, расчувствовались и единодушно проявили милосердие, решив взяться за Тургенева. Ригер сразу повеселел. Голембиовский заметил, что рассматривая классика, ему, Ригеру, следует избегать истории с Виардо, ибо они решили не рыться в грязном белье. Марк высокомерно заметил, что лямуры "барина от литературы" его ничуть не интересуют, и все порешили обсудить только личность и мировоззрение классика.

Со вторника резко потеплело, снег стаял, Верейский читал Тургенева, но отвлёкся и долго с любопытством наблюдал, как какая-то толстая круглая птичка, с рыжевато-палевой грудкой и черно-белыми полосами на крыльях, села на подоконник и коротким носиком пыталась склевать что-то из щели между стеклом и рамой.

– Снегирь, что ли?
– недоуменно поинтересовался Верейский, - только странный какой-то, рыжий...

– Эх, молодежь...- раздался рядом насмешливый голос Голембиовского, - зяблик это. Весна пришла, Алеша.

Да, весна ощущалась, она пела птичьими трелями, лезла из почек "клейкими зелеными листочками" и дышала теплыми ветерками. Муромов решился снять тёплое пальто, а Ригер пришёл в среду в новом светлом костюме и даже пах каким-то одеколоном.

Тургенева решили аристократично совместить с бутылкой армянского коньяка, Бог весть с каких времен завалявшегося у Голембиовского, что, в свою очередь, потребовало изысканной закуски. Ригер проинформировал коллег, что идеальным дополнением к коньяку будет горький шоколад, кофе и сигара. Сойдут также сыр, засахаренный лимон, фрукты и орехи. В итоге он добился того, что его снабдили деньгами и отправили по окрестным полупустым магазинам отыскивать все эти прелести. Но к немалому удивлению коллег, Ригер все разыскал и быстро вернулся с покупками.