Прокля'тая Русская Литература
Шрифт:
Панаев косвенно это подтверждает: "Лермонтов как будто щеголял светской пустотою, желая ещё примешивать к ней иногда что-то сатанинское и байроническое: пронзительные взгляды, ядовитые шуточки и улыбочки, желание показать презрение к жизни, а иногда даже и задорливость бретёра. Нет никакого сомнения, что если он не изобразил в Печорине самого себя, то, по крайней мере, идеал, сильно тревоживший его в то время, и на который он очень желал походить".
О том же говорит и Иван Тургенев. "Не было сомнения, что он, следуя тогдашней моде, напустил на себя известного рода байроновский жанр, с примесью других, ещё худших капризов и чудачеств. И дорого же он поплатился за них..."
Верейский, Муромов и Ригер молчали, временами осторожно переглядываясь и тут же опуская глаза. Голембиовский же чеканил слова, ни на кого из них не глядя, словно не замечая вовсе.
– Много свидетельств дурного отношения с женщинами. Но за всем этим стоял и расчёт, что видно из письма к другу. "У меня ничего интересного, если не считать начала моих амуреток с m-lle Сушковою. Если я начал за нею ухаживать, то это не было отблеском прошлого. Вначале это было просто развлечением, а затем, когда мы поладили, стало расчётом. Вот каким образом. Вступая в свет, я увидел, что у каждого был какой-нибудь пьедестал: хорошее состояние, имя, титул, связи... Я увидал, что если мне удастся занять собою одно лицо, другие незаметно тоже займутся мною, сначала из любопытства, потом из соперничества. О, я ведь очень изменился! Я не знаю, как это происходит, но только каждый день дает новый оттенок моему характеру и взглядам - это и должно было случиться, я это знал... но я не ожидал, что это будет так скоро" И ещё одно письмо: "Ну что же, я открою вам мои побуждения. Вы знаете, что самый мой большой недостаток это тщеславие и самолюбие. Было время, когда я, в качестве новичка, искал доступа в это общество: это мне не удалось, и двери аристократических салонов были закрыты для меня; а теперь в это же самое общество я вхожу уже не как проситель, а как человек, добившийся своих прав. Я возбуждаю любопытство, предо мной заискивают, меня всюду приглашают, а я и вида не подаю, что хочу этого; женщины, желающие, чтобы в их салонах собирались замечательные люди, хотят, чтобы я бывал у них, потому что я ведь тоже лев, да! я, ваш Мишель, добрый малый, у которого вы и не подозревали гривы. Согласитесь, что всё это может опьянять; к счастью, моя природная лень берёт верх, и мало-помалу я начинаю находить все это несносным" Трудно определить степень его искренности и бравады, и разобрать, где кончаются злые шалости и начинается подлость...
Никто снова не произнес ни слова. Голембиовского все слушали молча. Тот монотонно продолжал, по-прежнему глядя в стену.
– Арсеньев объясняет это иначе: "Он был завистлив. Будучи очень некрасив собой, крайне неловок и злоязычен, он, войдя в возраст юношеский, когда страсти начинают разыгрываться, не мог нравиться женщинам, а между тем был страшно влюбчив. Невнимание к нему прелестного пола раздражало и оскорбляло его беспредельное самолюбие, что служило поводом, с его стороны, к беспощадному бичеванию женщин. Как поэт Лермонтов возвышался до гениальности, но как человек он был мелочен и несносен. Эти недостатки и безрассудное упорство в них были причиною смерти гениального поэта от выстрела, сделанного рукою человека доброго, сердечного".
Князь Васильчиков считал, что "этот печальный исход был почти неизбежен при строптивом, беспокойном его нраве и при непомерном самолюбии или преувеличенном чувстве чести (point d'honneur), которое удерживало его от всякого шага к примирению". "Странно, - говорил один из его товарищей, - в сущности, он был, если хотите, добрый малый: покутить, повеселиться, - во всём этом он не отставал от товарищей; но у него не было ни малейшего добродушия, и ему непременно нужна была жертва, - без этого он не мог быть покоен, и, выбрав её, он уж беспощадно преследовал её. Он непременно должен был кончить так трагически: не Мартынов, так кто-нибудь другой убил бы его..."
"Он был вообще не любим в кругу своих знакомых в гвардии и в петербургских салонах; при Дворе его считали вредным, неблагонамеренным и притом, по фрунту, дурным офицером, и когда его убили, то одна высокопоставленная особа изволила выразиться, что "туда ему и дорога", а по словам флигель-адъютанта, полковника конногвардейского полка Лужина, государь сказал: "Собаке - собачья смерть". Это слова от Лужина услышал Вяземский, но им вторит и тот, кто был очевидцем событий, В. Эрастов: "Вы думаете, все тогда плакали? Никто не плакал. Все радовались. От насмешек его избавились. Он над каждым смеялся. Приятно, думаете, насмешки его переносить? На всех карикатуры выдумывал. Язвительный был. Я видел, как его везли возле окон моих. Арба короткая... Ноги вперед висят, голова сзади болтается. Никто ему не сочувствовал".
Ну и напоследок - снова князь Васильчиков: "Нельзя не сознаться, что настроение его ума и чувств было невыносимо для людей, которых он избирал целью своих придирок и колкостей, без всякой видимой причины ..."
Ригер, пряча улыбку, смотрел на Голембиовского: после такого анализа мемуаров не только адвокату дьявола, но и самому чёрту больше нечего было сказать. Верейский же подумал, что Голембиовский совсем не беспристрастен: былое увлечение и очарованность сегодня сильно походили на ненависть.
Муромов поправил очки на носу.
– Ну, он, как отмечено всеми, был предан друзьям. Были у него и гусарские добродетели: играл он редко, с соблюдением известного расчёта и выше определенной для проигрыша нормы не зарывался. С прислугой был необыкновенно добр, ласков и снисходителен, а старого камердинера своего любил как родного и даже снисходительно выслушивал его советы. Когда из-за него пострадал его приятель Раевский, он был всерьез огорчен, причём, вот его оправдания: "Ты не можешь вообразить моего отчаяния, когда я узнал, что я виной твоего несчастия, что ты, желая мне же добра, за эту записку пострадаешь. Я сначала не говорил про тебя, но потом меня допрашивали от государя: сказали, что тебе ничего не будет, и что если я запрусь, то меня в солдаты... Я вспомнил бабушку... и не смог. Я тебя принес ей в жертву... Что во мне происходило в эту минуту, не могу сказать, но я уверен, что ты меня понимаешь и прощаешь и находишь ещё достойным своей дружбы..." Зачатки чести в нём были, кроме того - он любил старуху Арсеньеву.
Есть и ещё достоинства: Аким Шан-Гирей говорил, что у него не было чрезмерного авторского самолюбия; он не доверял себе, слушал охотно критические замечания тех, в чьей дружбе был уверен и на чей вкус надеялся, притом не побуждался меркантильными расчётами, почему и делал строгий выбор произведениям, которые назначал к печати. Ну а, кроме того, так был молод...
– Почти двадцать семь. Это уже не мальчик, - отозвался Ригер.
Голембиовский закурил и сидел, покачиваясь в кресле.
– И всё же ... это незавершенная жизнь и неоконченная поэзия, - вступился Верейский, - кстати, есть расхожее мнение о его сходстве с Пушкиным, - он полистал свои записи, - знавшие их обоих этого не находили. Вяземский, отдавая всю справедливость уму и таланту Пушкина, находил, что ни первая молодость его, ни жизнь вообще не представляют того, что бы внушало к нему истинное уважение и участие. Виною - обстоятельства, родители, знакомства и дух времени. Но Лермонтов, считает он, ещё менее Пушкина заслуживает соучастия к судьбе своей, потому что Пушкин действовал не в подражание кому-либо, а по несчастному стечению обстоятельств, соблазнивших его, Лермонтов же гнался за известностью в роли Пушкина, - и тем смешон" Это мы знаем из письма Плетнева к Гроту. Смирнов же свидетельствует: "Лермонтов не имел ни начитанности Пушкина, ни резкого проницательного его ума, ни его глубокого взгляда, ни чувствительной, всеобъемлющей души его. Его характер не был ещё совершенно сформирован, и увлеченный обществом молодых людей, он характером был моложе, чем следовало по летам. Он ещё любил шумную, разгульную жизнь, волочиться за дамами, подраться на саблях, заставить о себе говорить, подтрунить, пошутить и жаждал более светской славы остряка, чем славы поэта. Эта молодость убила его"
Ригер почесал за ухом.
– Я, раз у меня отобрали мои функции, попытаюсь проанализировать истоки лермонтовского байронизма, это рядом с моей темой, - Марк тоже закурил, - а заодно, как мне кажется, это уточнит и взгляды Гоголя. Я тут покопался и помозговал. Так вот... В XVIII веке Просвещение провозглашает рационализм. Вера для его адептов - выдумка жрецов, примитивный этап в становлении культурного человека, но на вопрос о бессмысленности бытия рационализм не отвечает, и вот, устав от его молчания, люди ударяются в романтизм и вновь начинают искать Бога.