Проклят тобою
Шрифт:
Оба лыбятся.
— Ты посмотри, какая краля, Питер. Наверняка, дочь какого-нибудь богатея.
— Верно, Майкл, — отзывается второй, — смотри, как бела и нежна. А волосы! Чистое серебро! Никогда не видел таких.
Пытается схватить меня за косу, но я шарахаю его кувшином по голове и отскакиваю.
Кувшин разлетается, а здоровяку хоть бы хны. Только стирает рукой кровь и зло ухмыляется.
— А вот это, кралечка, — говорит он вкрадчиво, почти нежно, — ты зря. Так бы мы может с тобой по-доброму…
Препираясь
Хоть и худой, а грудь — как камень.
— Держи её, Питер, крепче. Я спереди зайду.
Извиваюсь, лягаюсь.
— Ишь, брыкливая, — Майкл ловит мои ноги, жёстко стискивает и разводит. — Ничего, сейчас усмирим!
Нет, только не это!
Я ору, что есть мочи. Чтоб не только Ландар услышал, но и в замке штукатурка осыпалась.
— Кричи-кричи! — ехидничает Майкл, задирая мне юбку. — Может, прибежит толстопузый папочка… И мы заставим его заплатить за невинность дочери…
Над плечом самодовольно скалится (не вижу, но ощущаю кожей) Питер.
— И доченьку приласкаем, — шепчет он мне в ухо, обдавая смрадным дыханием, — и папочке ношу облегчим.
Холодный, с нотками стали голос, чеканящий слова, явно не входит в их планы. Поэтому когда из-за спины раздаётся:
— Убрали. Грязные. Лапы. От моей. Жены. — Оба горе-охотника бросают меня (из-за чего я больно грохаюсь на землю) и уставляются на того, кто явился на мой крик.
Я тоже поворачиваюсь и смотрю.
Его окутывает чёрная аура. В руке дымится кроваво-красный зазубренный меч, по которому ходят алые молнии.
Да и сам он, с горящими красными глазами, похож на исчадье ада. Просто невыносимо прекрасен.
Мой супруг.
Обыкновенный гончар.
И тут меня накрывает сероватый сумрак. Живой, шевелящийся, полный шепотков. Противных таких, лезущих в уши, оседающих в голове. Слов не разобрать, шелестит, шипит, скворчит… Продирает холодом по позвоночнику. Подступает тошнотой к горлу. Так, бывает, мутит при мигрени. Сейчас голова не болит, но… Кажется, все мои мозговые тараканы повыползали из извилин и интенсивно шевелят усиками, перебирают лапками… Прямо по серому веществу…
Гадко — не передать. Обхватываю голову руками и тихо скулю. Сжимаю виски, будто хочу выдавить оттуда всю эту пакость, что устроила там танцы…
Зрение расфокусировано, но, тем не менее, ловлю в сизой мгле алые росчерки. Через шепотки прорываются крики, проклятия, хрипы…
А потом мне на лицо падают горячие липкие капли. Провожу рукой по щеке — пальцы в красном… Кровь?..
Дымка рассеивается.
То, что я вижу, приводит в ужас — ошмётки тел, вывернутые внутренности и прямо у моих ног — отрубленная голова с выпученными глазами…
А посреди поля битвы, вернее, бойни, — мой иномирный муженёк. Нахохленный, с меча капает
Вскрикиваю, но тут же зажимаю себе рот рукой.
Меня колотит, давлюсь слезами…
Ландар поворачивается на звук. И меня затягивает в вишнёвую тьму его глаз…
Это уже слишком! Сознание отказывается справляться…
Последнее, что слышу и чувствую, меня берут на руки и бурчат над ухом:
— Бесполезная жена. Даже воды нельзя попросить…
…Прихожу в себя от того, что поверхность подо мной мерно покачивается. Потом нескольких секунд дезориентации, в течение которых мучительно пытаюсь понять вновь, кто я, где и как тут оказалась. А когда память восстанавливается, осознаю, что лежу в телеге, а тёмная спина, что маячит впереди — мой муж.
Отличный опыт. Так и запишем в анамнез: потеря сознания не возвращает домой. Что досадно, ибо хотелось.
Не знаю, чувствует ли Ландар, как я копошусь, или у него глаза на затылке, но он оборачивается и буквально прожигает меня злым взглядом.
— Как самочувствие? — спрашивает, тем не менее, почти дружелюбно.
Киваю, потому что говорить не могу: голос не слушается, во рту сушь.
Ландар командует Философу остановиться, протягивает мне кожаный бурдюк. Он прохладный и в нём так сладостно плещется вожделенная жидкость. Пью жадно, большими глотками, вода течёт по подбородку, мочит лиф платья.
Напившись, вытираю губы и возвращаю Ландару тару.
Вот, теперь можно и ответить.
— Спасибо, — говорю я. — За воду. И за то, что спросили. Самочувствие — неплохо для той, кого пытались изнасиловать.
Ландар сжимает кулаки, темнеет лицом, а глаза вспыхивают алым.
— Они больше никому не навредят.
Вспоминаю горячие капли, невольно тянусь к тому месту, куда они упали, словно там остался ожог. От воспоминания передёргивает.
Тяну на себя плащ, которым Ландар меня заботливо укрыл.
Ёжусь, прячусь.
— Да, — он словно соглашается с моими действиями, — мы въезжаем в деревню. Лучше, чтобы этого, — он машет рукой в мою сторону, — не видели.
Я понимаю: он имеет в виду не меня, а заляпанное кровью свадебное платье. На венок, наверное, тоже попало, да и увял он давно. Стягиваю и выкидываю прочь.
Нужно отвлечься, переключиться, забыть хотя бы на время.
Как хорошо, что едва мы съезжаем с пригорка, показывается деревенька.
Рассматривать новое — лучший способ отвлечься. Тем более что зрелище открывается прелюбопытное. Никакой сочной зелени, ухоженных газончиков и снующих туда-сюда нарядных поселян, как показывают в фильмах студии Дисней. Убогие серые приземистые домишки по обе стороны единственной грязной улицы. Жители, которые встречаются нам, сурово нахмурены. Гонят тощую скотину, драят корявую посуду, кто-то мелет зерно жерновами.