Проклятая шахта. Разгневанная гора

В матросском кубрике было жарко от соседнего машинного отделения. И тем не менее меня пробирала дрожь, когда я поставил стакан и снова потянулся за бутылкой. Свет от лампочки без абажура больно бил в глаза. Я снова наполнил стакан. Алкоголь, спускаясь по горлу, обжигал внутренности, но теплее мне не становилось. Мне казалось, что я промерз до костей. У нас над головой грохотали по

– Сколько времени? – спросил я.

Во рту у меня пересохло – он напоминал мне пыльную пещеру, в которой, словно мохнатая заячья лапа, болтался язык. Из горла вырвались хриплые неестественные звуки, когда я задал вопрос.

– Твоя уже спросила, сколько время, две минуты назад.

– Ну и что, и опять спрашиваю, – грубо сказал я.

Черт бы побрал всех этих итальяшек. С какой стати я должен пить с итальянцем? Зачем Малигану понадобилось брать в команду итальянцев? Но англичане не желают со мной нить, так их растак. Эгг пил со мной только потому, что он уже напился и был готов пить дальше с кем угодно. А может, ему нравится смотреть, как из моего нутра выглядывает страх? Он смеется надо мной. Я вижу это по его черным глазам.

– Сколько времени, черт тебя подери? – заорал я.

Он вытащил из кармана большие серебряные часы и повернул в мою сторону позолоченный, богато украшенный циферблат. Четверть четвертого. Если расчеты Малигана верны, скоро покажется английский берег. Вечером, когда садилось солнце, справа по борту был виден Бишопский маяк.

Эгг сунул часы в карман и снова взялся за стакан. Он пил шумно, чмокая и отдуваясь. Его толстые мокрые губы блестели при свете качающейся лампочки. Он улыбался, а глаза его следили за мной. О чем он думает? Что происходит под этим круглым бритым черепом? Жестокие губы, карие глаза, точно такие, как у собаки, как у страстной женщины, – холодные глаза.

– Будь ты проклят! – заорал я. – Чему ты улыбаешься?

Я чувствовал, что во мне вскипает злость, вытесняя озноб и страх, все тело разбухает, расширяется, и тесный кубрик уже не может его вместить. Веки его дрогнули, и, когда я заглянул ему в глаза, они были широко раскрыты, так что я мог заглянуть в самую глубину, в самое его гнилое нутро. А он просто смотрел на меня своими широко раскрытыми жесткими глазами.

Злость моя улетучилась, и мне снова стало холодно.

– Черт бы побрал всех итальянцев, – услышал я собственный шепот.

Интересно, сколько времени я уже пью? И что все это значит? Да не все ли равно? С Италией я покончил. Передо мной лежит Англия, вот она, впереди, в темноте, которая простирается за стальной обшивкой судна.

Человек, который давеча ворочался в гамаке, перевернулся на спину, вытянул руки и сел, протирая со сна глаза.

– Что, снова надрался, Эмилио? – спросил он итальянца. – Господи, неужели никогда не остановишься? – Он нагнулся, чтобы посмотреть на бутылку. – Никак коньяк? Где ты его раздобыл? Спорим, залез-таки в какой-нибудь ящик. Итальянец улыбнулся:

– Хочешь выпить, Раппи?

– Не возражаю, – усмехнулся тот. – Но Бог тебе в помощь, если шкипер дознается, что ты запустил руку в груз. Малиган не стесняется, когда нужно разобраться с теми, кто залез к нему в карман. Ладно, ладно, знаю, что ты ловко орудуешь ножом, но у него-то пушка, разве не так?

Лицо итальянца расплылось в усмешке, обнажившей прекрасные белые зубы.

– А разве синьор Малиган не на палубе? Он сюда не заходит. Слишком здесь воняет. – И он беззвучно засмеялся.

– Ну что ж, это твои похороны, приятель. – Раппи сбросил ноги на пол и вылез из гамака.

Он застегнул брюки и крепко прижал ладони к животу, словно проверяя, все ли там в порядке. У него была грыжа, потому-то его и называли Раппи. [Rappi – сокращенное от rupture {ам) , произносится как «рапче») – грыжа.]Он был худой и костлявый, лицо у него было как у черепахи, а адамово яблоко на тощей шее двигалось вверх и вниз при глотании. Редкая седая двухдневная щетина покрывала грязную морщинистую шею и подбородок. Он достал эмалированную кружку и налил в нее до половины из бутылки.

– Посмотрите-ка на этого самоубийцу, который готов выложить все свои денежки, и неизвестно, что за это получит. – Он вытер рот рукавом своей фуфайки и посмотрел на меня сверху вниз, раскачиваясь в такт движению судна. – Посмотрим, хватит ли у тебя духу сойти на берег, а? – Он насмехался надо мной, ничуть не скрывая. – Почему ты не остался в Италии? Там самое место таким, как ты. Ну ладно. Я знаю, почему ты смылся из Неаполя. Как только британская армия оттуда ушла, итальяшки начали придираться И я их не обвиняю. Ты только и умеешь, что драпать, было бы только от чего.

Меня снова охватила злость, даже застучало в висках. Я грохнул стакан на стол и вскочил на ноги. Он был такой жалкий, ничтожный замухрышка. Какое он имел право надо мной издеваться? Я чувствовал, как у меня сжимаются кулаки. Одним ударом я мог бы размозжить его о стенку этого кубрика.

– Правильно, ну давай, бей меня. – Его водянистые глаза смотрели на меня снизу вверх. – Что, даже на это духу не хватает? – издевался он, видя, как я опустил руку. – Да нет, не ударишь, Малигана боишься. В этом все и дело. Ты ведь всегда чего-нибудь боишься, верно?

– Откуда ты знаешь, почему человек боится? – крикнул я.

– А вот и знаю, – огрызнулся он. – Что, я не был в армии, что ли? Три года перед войной, а потом Дюнкерк и через пустыню – в Аламейн. Виноват я, что ли, что заработал грыжу и меня вышвырнули?

– Ты действительно послужил, – сказал я.

– Защищал свою страну, как всякий порядочный человек, вот что я делал. Был в чине капрала, когда брюхо меня подвело.

– Ладно, – сказал я. – Защищал свою страну, значит. А посмотри сейчас на себя – шестеришь на контрабандиста, мерзавца, который разбогател в войну – возил спиртягу из африканских портов, пока ты потел в своей пустыне.