Проклятая война
Шрифт:
Адка прижавшись ко мне тут же отрапортовала:
— Идут кровопролитные бои. Мам, папа письмо прислал, ты б прочитала.
Отворачивая от неё лицо, словно делаю, что-то нехорошее, я прошептала:
— Незачем. До конца четверти доучиваешься, и мы уезжаем. Так будет правильно.
Дочь замерла, помялась, теребя в пальчиках воротничок моей блузки и поймав мой взгляд осторожно заговорила:
— Мамуль, ты не торопишься? Он так просит тебя хоть словечко написать… Прочитай, что тебе стоит, ведь это ж только письмо. Вспомни как сама же говорила: "Путь гнева- путь ошибок". Не делай их.
Я посмотрела на неё и отвернулась. Она права. Но не надо чтоб она видела метание в моих глазах. И я сбиваясь шепчу:
— Во мне опять всё будет бунтовать, а горечь, получив свободу, отравит разум. И квартиру надо освободить ему. Нам здесь нечего делать. Пусть
— Мамуля, о чём ты? — обняла горячо Ада. — К тому же его могут убить, он непременно полезет там на передний край и в атаку.
Я уставилась в стену и промямлила:
— Там пока тихо. Я слежу за сводками. Он же остановил на своём участке наступление фрицев, Брянский фронт стоит.
Ада с сожалением покачала головой и терпеливо принялась объяснять:
— Я ж просила тебя прочитать хоть одно письмо… Отец давно в Сталинграде. Он уехал туда от нас. Его Сталин вызвал и срочно отправил в самое пекло.
Стоять я не могла, из меня ушла жизнь. Нащупав стул, я присела.
— Адуся, какой Сталинград?
— Мам, сама подумай разве, он мог оказаться в такой час в ином месте…
— М-м-м… Не мог… Где была моя голова, — я заметалась по комнатам. Вернулась на кухню, схватила с края стола письмо, прочла раз, другой. Ада принесла еще…
— На, читай. Любит он нас, понимаешь, любит и страдает. Война же мам, я и то поняла- нельзя к нему с прежними мерками…
Меня то бил озноб, то палила жара. Господи, я сошла с ума. Идёт такое кровавое месиво. Он опять на самом краю. Он всю жизнь на самом ответственном направлении, именно там, где до смерти один шаг. Мятеж с белочехами, Колчак, Унгерн, сдерживание банд на монгольской границе, конфликт с Китаем, ведь без него прошло только то, что уместилось в его отсидки в "Крестах". Эта война — опять же без него не обходится всё роковое для страны сейчас и не обойдётся в будущем. На меня как затмение нашло. Зачем мне та пустышка, когда речь о Костике идёт. О его спокойствии и жизни. Ему там так тяжело, а я со своими соплями. Ада права. Любит он нас и нельзя ему не верить. Вон же пишет, что безумно скучает и просит уговорить меня написать хоть словечко. А это"…Скучаю, безумно скучаю, хотелось бы и себя запаковать в посылку, но надо гнать эту нечисть". Или это"…Скоро война окончится и всё будет как ты мечтала, как мы хотели, потерпи, моя любимая женщина". Ну не может же это быть неправдой… Если б не нужны были и не любил, то обрадовался бы моему ослиному упрямству и со спокойной душой забыл о нашем сосуществовании. Строчки плыли перед глазами. У меня не пара слов, а целая куча писем. Я отправлю их ему все. Это нежные письма, в них нет боли, и они не засорены ревностью. В них одна тревога за него да любовь. Я писала их навсегда только моему Костику. Пусть читает. Только правда ли всё то, о чём он пишет? — я передёрнула плечами. Чёрная метла горечи опять прошлась по душе. Я не могла понять правда ли это. А что, если всё игра? Меня опять зазнобило. Нужно было остановиться. Стоп, стоп! Сейчас не я главная, а он и мне необходимо принять решение в пользу его… "Любовь дар, её надо беречь", — убеждала я себя. Чтоб не передумать, я вскочила, торопливо начала одевать пальто. Руки не сразу попадали в рукава. Схватив сумочку с пузатыми от писем боками, понеслась к двери.
— Люлю, ты далеко? — догнал меня встревоженный голос Ады.
— Не волнуйся, скоро вернусь.
Ада, метнувшись в след, наткнулась на хлопнувшую дверь.
Я неслась, как будто за мной гналась свора собак. В такт шагов билось в бешеных ударах измученное сердце: "В конце концов Нина права, половое воздержание- не то, что мужчины согласны долго терпеть". Отнесла письма и, кинув их в почтовый ящик, прижалась к нему лбом. Правильно ли сделала? А вдруг нет, и он воспримет это как слабость. Но теперь уже поздно жалеть. Обратной дороги нет. Собственно, какая разница. Главное, я его люблю и хочу, чтоб ему было хоть немного легче там. Кто его ещё пожалеет, ведь у него никого нет кроме нас. Бес с ней, с моей гордостью, когда каждую минуту ему грозит смерть или ранение. Главное, чтоб выжил, а уж потом разберёмся. Всю обратную дорогу упрекала себя: "Разнылась на радость "пернатым". Они с удовольствием приняли это за покорность её судьбе, за примирение с жестокой действительностью. Нет, я ещё покажу себя!" В уголках плотно сжатых губ застыла чуть заметная усмешка. Возбуждённая вернулась домой. Обеспокоенная Адуся, метнулась ко мне:
— Мамуля, ты куда ходила?
— Отправила отцу письма, все, целую пачку, понимаешь?
— Вот и молодец! — прильнула ко мне дочь. — Ты у меня умница!
Я прижала её ещё хрупкое тельце к себе и встав на цыпочки поцеловала макушку. Почему-то вздохнулось с облегчением, как будто с плеч и груди свалился тянувший к земле груз. И через "не могу", через боль душевную выматывающую, по кускам себя собирая я постепенно начала приходить в себя. Не забывалось, но зарубцевалось- всегда есть, но с этим живёшь.
7 ноября несмотря на тяжёлую обстановку было торжественное. Потом посидели, выпили за Победу. Казаков добился приезда на фронт Шишманёвой, та привезла подругу Таланову. Естественно, привёз их сюрпризом на праздник. Даже сделали несколько совместных фотографий. На память. Рутковский позировал и улыбался, но в отношения вступать не собирался. Пьяненьких барышень распирало веселье. Такой повод- встреча. Рутковский поглядывал на Казакова и думал, за каким лядом друг устроил ему тем сюрпризом головную боль. Страхи скреблись в груди: ещё узнает Люлю. Придётся ей всё рассказать. Как она на это отреагирует?
19 ноября 42 года началось историческое сражение, и Рутковскому выпала честь быть его участником. Восемьдесят минут молотила артиллерия передний край гитлеровской обороны, потом перенесла свой удар в глубину. Ещё немного и поднимутся цепи, пойдут в лобовую атаку… Ещё немного, ещё чуть — чуть…
Во время подготовки он не вылезал из армий, считая себя обязанным побывать в каждой и естественно наведаться на передний край. Пришла очередь и до 62-ой сражающейся на правом берегу Волги. Но река только схватилась льдом, он просто, как живой ходил под ногами. Двинулись пешком. Причём фашисты всё время лупили по реке и везде чернели ямы. Хорошо хоть сопровождающие солдаты прихватили доски, верёвки, крюки. Лёд гнётся, а он идёт и идёт. Какое-то время крутые берега спасали. Но фрицы заметили, и давай лупить. Всё упали на лёд. Лёд голубыми звёздочками переливался. Казалось подмигивают ободряюще на нём снежинки. "Юлия, милая, возьми меня в кольцо своей любви, сделай неуязвимым". Семь раз не умирать. Он поднялся, достал платок, вытер мокрое от брызг лицо. Возвращаться не стали, пошли перебежками. Проводник часто оглядываясь назад, поторапливал. Дошли. Зато, какая там, где, вцепившись в клочок родной земли, стояла на смерть 62 армия, была сердечная встреча. Его угощали солдатским хлебом. Каким вкусным он был. Ночевал в блиндаже, при коптилке писал домой письмо. Свет её, грязно жёлтый, распространялся как раз только над столом, так что ему хватало. Зато фантастические тени, бродя по стенам испепеляли иллюзию одиночества. Он переживал редкий в его не простой жизни момент жалости к себе. "Юлия, я страшно одинок без тебя. Не казни меня так. Моя жизнь без вас с дочкой пуста". "Люлю, я не прошу ничего, будь великодушна, пожалей меня, хоть как солдата. Все ж получают письма, один я нет…" Как долго и тяжело ожидание. Почему ей так сложно понять его положение… Он не мог даже предположить, что обида сделала Юлию равнодушной к нему. Нет, нет, такого просто не может быть. Разрыва быть не должно. Он надеялся, что она не предпочтёт такой выход. Юлия его жена, она должна понять. Да он и не допустит этого…
Не уснуть. Вышел на воздух. Голубоватый свет выстелил дорожку от чистой- чистой луны, которая повисла над самой головой низко-низко. А вокруг хороводились голубоватые звёздочки. "Юлия, милая, я ж люблю тебя…,- он запрокинул голову к звёздному небу и стиснул замёрзшие руки в кулак. — Мы не можем изменить прошлое, но настоящее и будущее-то в наших руках, Люлю, любовь моя, в твоих".
Он пробыл там день и понял: там, где рушится, не справляясь с прочностью камень, и плавится, не выдержав накала металл, стоит наш солдат.
…Нервничали лётчики. Погода мешала им выполнять задачу. Он разрешил им поднимать в воздух пары и одиночные самолёты. Вражеская авиация, в таких климатических условиях почти не появлялась, а наши летали. Полотно тумана скрывало от него поле сражения. Молочная стена, как в грозовом месиве озарялась вспышками разрывов. В стереотрубу он наблюдал, как дружно пошли в атаку пехотинцы. Вот шум боя переместился в глубь. Он услышал громкое "ура!" и перевёл дух. Утро, подхватив понесло грозный русский клич по полям. Поднялась и пошла в свой бессмертный бой пехота. Далеко разнёсся лязг гусениц. Атака! Ещё один облегчённый вздох: — С богом! Смогут ли прорвать вражеские укрепления? Смогут!