Шрифт:
Часть 1. Nigredo [1]
Глава 1.1
1751 г.
Близ алжирского порта.
Корабль несли
1
С латинского буквально «чернота». Алхимический термин, обозначающий полное разложение. Является первым этапом создания философского камня. (Прим. ред.)
По мере того как корабль продолжал свой ход, от скалы будто бы отделился крутой утес. Наверху росла роща кипарисов, укрывая своей тенью побережье дикой бухты. Та враждебно скалилась крутыми камнями, по которым прыгали и горланили крупные вороны. Птицы выискивали, чем поживиться, пожирая падаль, выброшенную морем.
В нетерпении я рвался углядеть больше, чем мне дано видеть от природы, до боли напрягая глаза.
Город уже стал различим и рассыпался множеством белых домиков с плоскими крышами. Моей радости не было предела, что казалось в общем-то не очень приличным и не сочеталось с моим траурным облачением.
Я распустил шнуровку на груди своей рубахи из черного льна, а европейские кальсоны заменил столь расхожими на юге широкими шароварами.
На ноги я надевал мягкие бархатные башмаки, чтобы пройтись, как сейчас, по палубе.
Меня распирала радость от скорого прибытия в чарующий Алжир, и я поспешил спуститься с палубы в каюту.
Мой отец, граф Оноре Готье, сидел с капитаном и пил горький кофе. Они сразу подняли взор. Их разительная непохожесть друг на друга даже заставила улыбнуться. Еще с первого дня мне понравился наш капитан – бронзовый от загара здоровяк с космами жестких усов и бакенбард. В целом капитан был действительно красивым и славным мужчиной, хоть его лицо уже получило отметины в виде темных пятен на лице. За все наше знакомство мне не давали покоя эти пятна, однако воспитание и приличия все же брали верх: пришлось удержаться от подробных расспросов о природе их происхождения. Подобная осторожность позволила мне сделаться его хорошим другом. Сейчас лицо капитана, отмеченное столь причудливо, не теряло своего добродушия, и он приветственно взмахнул рукой.
– Скоро уже прибудем, – торжественно произнес капитан, совершенно верно угадывая причину моего визита.
В ответ я радостно улыбнулся и кивнул, будто без моего заверения сейчас было никак не обойтись. Едва я перевел взгляд на отца, то сразу заметил, что он, в отличие от капитана, выглядел довольно изможденным и отнюдь не таким бодрым. Мое воодушевление скорым прибытием несколько остыло, когда я увидел настрой отца. Он напоминал настоящего проповедника. Блуза из темного льна была застегнута наглухо у самого горла, удушливо обхвативши его шею.
Волосы у него, как и у меня, как и у всех Готье, о которых мне довелось знать, были настолько светлы, что не было приметно даже прядей седины, которые уже проступили к его сорока трем годам. Он собирал волосы на затылке в низкий хвост и туго схватывал их бархатной лентой. Наша северная бледная кожа еще до высадки в Алжире перенесла солнечные ожоги. По зеленым глазам я быстро догадался – он в дороге так и не смог толком отдохнуть. Тяжелый взгляд опустился к часам, которые лежали между ним и капитаном. Излюбленная памятная вещь была настолько дорога отцовскому сердцу, что он носил их, несмотря на крупную трещину посередине стекла.
– Ты не спал все это время? – спросил я.
– Высплюсь во дворце месье Шафака. Сходи пока, проведай кузена. Если он не спит, выходите на палубу, – сказал мне отец.
Он закрыл крышку часов и провел рукой по лицу. Коротким кивком я распрощался с ними и поспешил к каюте своего двоюродного брата.
Моя рука уже занеслась, чтобы постучать, но, видно, порыв ветра заставил корабль качнуться, и дверь сама приотворилась.
Я вошел легко и тихо – мягкая восточная обувь позволяла мне ступать бесшумно, как кошкам, – ни одна доска не скрипнула подо мной. Мой кузен Франсуа крепко спал в гамаке, который покачивался с тихим тугим скрипом.
Франсуа был старше меня на два года – ему было восемнадцать лет. Я уже видел, как кузен спит, свернувшись, будто бы прижимая к сердцу какую-то ценность, которую у него непременно должен кто-то отнять. Темные брови нахмурились. На корабле было довольно душно, так что ничего удивительного в том, что кузен спал с голым торсом, не было. Я даже мог заметить, как там, под кожей, перекатываются мускулы.
Каждый раз, когда я вижу людей, хорошо сложенных, на ум приходят воспоминания о посещениях анатомических театров. Среди таких же отчаянных маргиналов мира науки я видел достаточно свежеваний. Холодные тела вскрывали прямо на наших глазах, демонстрируя истинное нутро человеческой природы. Возвращаясь с тайных отлучек домой, в поместье, я рисовал по памяти увиденное, чем лучше закреплял эти образы. Теперь мое воображение в точности изображало все то, что скрыто под кожей.
Пока я стоял, скрестив руки на груди и предаваясь раздумьям – будить его или оставить в покое, кузен сам дернулся во сне и бросил на меня быстрый, еще совсем неосознанный взгляд.
– А, Этьен, это ты… – пробормотал Франсуа, потягиваясь и садясь в гамаке, и, чуть коснувшись ногами пола, слегка-слегка покачивался, потирая глаза и ероша свои каштановые кудри.
Подняв на меня зеленые глаза, он последний раз зевнул и мотнул головой.
– Сколько времени? – спросил Франсуа.
Я порядком успел заскучать за плавание. Беспощадно одинаковый горизонт, к какому борту ни подойди, довольно скверно сказался на мне и на восприятии того самого времени, о котором справлялся кузен.
Не будь он таким сонным и потерянным после недавнего пробуждения: кто знает? Быть может, я бы и задался вопросом о ходе времени, о том, как его восприятие смещается. Однако все же я отдавал себе отчет о состоянии своего спутника и понимал, что за такую тираду, которая у меня уже давно бьется запертым зверем, я в лучшем случае просто потеряю собеседника. Так что я попросту усмехнулся и пожал плечами.
– Город уже виден с корабля, – радостно сообщил я, обойдя сам вопрос, но не его суть.
Кузен резко перевел на меня взгляд, и его глаза широко раскрылись.
– Да? – оживился он и вновь сел в гамаке.
Я закивал, и Франсуа, встав на ноги, быстро накинул рубашку на шнуровке, распущенную, как и у меня.
Корабль уже миновал приглянувшийся мне дикий утес и уверенно шел к порту.
– Как граф Готье? – спросил Франсуа, опираясь о борт, заглядываясь на светлеющий вдалеке город.
Я пожал плечами.
– С каких пор ты так называешь родного дядю? – спросил я.