Проклятие двух Мадонн

Лесина Екатерина

– Надо же… удивительная встреча, – Дмитрий черной тенью выступил навстречу. – Звезда моя, ты ли это?

– Я. – Настасья сама не понимала, отчего отступила назад. Не было радости, только страх и…

– Не убегай. Погоди.

Его руки холодны и жестоки, не оставляют шанса на побег.

– Боишься. Прежде в тебе не было страха. – Его пальцы скользят по лицу. – Похудела… мне сказали, что ты больна… очень больна… звезды

не должны болеть.

– А ангелы убивать. – Настасья поспешно прикусила язык, сейчас и Коружский сочтет ее безумной, но тот ответил:

– Спорное утверждение, ангелы и бесы одной крови… когда-то были.

– Ты ее ждешь?

– Не умею врать. – Коружский подтолкнул к выходу из беседки. После царившей там темноты лунный свет показался чересчур ярким, даже резким.

– А ты и вправду болела…

За сожаление, прозвучавшее в его голосе, Настасья готова была убить Коружского. Да, она болела, лежала в темноте, глотая опиум, чтобы вырваться из кошмаров, слушала шепот прислуги, мирилась со страхом родных… верно, подурнела.

Странно, Настасья только теперь, под этим холодным изучающим взглядом поняла, что вряд ли выглядит так же, как прежде.

– Звезда погасла… – Почти нежное прикосновение к волосам, темная прядь скользит меж пальцев. – Увы, со звездами случается… звезды – они чересчур нежны, чтобы гореть долго, вот только не у всех, перегорев, хватает сил уйти.

– Куда?

– Не знаю, – Дмитрий приподнял подбородок, вглядываясь в лицо с такой дикой жадностью, что Настасье стало страшно: он же безумен, столь же безумен, как Лизонька.

– А куда уходят звезды? – Шепот дыханием обжигает кожу, жестокие пальцы сжимают шею, точно примеряясь, нащупывая слабое место. – Скажи, куда они уходят? На что похожа страна безумных снов?

– На огонь. – Настасье удалось-таки вырваться. – Кругом огонь и лишь изредка вода… но только неважно, ведь все равно не убежать. За что вы так со мной?

– Я ни при чем, – Дмитрий не пытался поймать ее, и Настасья чуть успокоилась. – Огненный дом – часть представления, не смел предположить, что в эту клетку попадет живая птица… увы, мадемуазель, был поражен не менее вашего. Примите искренние извинения, мне лишь хотелось удивить гостей…

– Вам это удалось.

– К несчастью, не совсем так, как предполагалось.

– Но почему она? Почему Лизонька? – больно не было, и страх ушел, лишь непонимание и острая полудетская обида.

– День и ночь, свет и темнота… отражения… невозможно, коснувшись темноты вовсе отказаться от света.

– Вы циничны, отвратительны и… безумны, –

на всякий случай Настасья отступила на шаг. – Прежде мне казалось, что я люблю вас, но… верно, лишь казалось. Вы не подумайте, я не ненавижу, скорее… мне все равно.

– Жаль, – Дмитрий небрежно пожал плечами, будто не услышал ничего оскорбительного в Настасьиных речах. – Ненависть – одно из проявлений жизни, отражение любви… а равнодушие – удел погасших звезд…

И все ж таки она разрыдалась, уже дома, в своей душно-темной комнате, в пахнущей пылью и сушеными розами кровати, плакала долго, горько, натужно, вместе со слезами выдавливая принесенное извне горе. А заснув, видела знакомые темные очи и руки, протягивавшие не то нож, не то меч. Мутное лезвие исходило кровью, с каждой каплей становясь белее, ярче… чище.

Александра

Утро принесло свет. Утро принесло стыд. Утро… да лучше бы оно не наступало, это утро! Я сама убралась из его комнаты – как мы здесь очутились? Не помню и вспоминать не хочу. И чтобы все остальное тоже рухнуло в это чертово беспамятство, стерлось, исчезло, исправилось.

Не исчезло и не исправилось. Запах его туалетной воды, привязавшийся к моей одежде, мурлыкающе теплое счастье, засевшее где-то в области затылка, закрыть глаза, опереться на стену и мечтать…

Мечтать больно. Мечты я топила в душе сначала горячей водой, потом ледяной, режущей кожу отголосками прошлой боли. Мечты счищала лимонно-розовым ароматом шампуня и мыльной пеной, колющей глаза. И плакала… когда глаза щиплет пена, все плачут. А я не исключение.

Я сегодня же уеду, забьюсь в какую-нибудь дыру и… А что «и»? Буду сидеть там до конца жизни, поджидая убийцу? Оглядываться через плечо, пытаясь уловить отблеск солнца на оптическом прицеле? Или дрожать, садясь в машину… ступая на борт корабля… самолета… пробуя еду… принимая подарки.

У смерти много лиц, от всех не убережешься, а вот паранойю заработать можно.

Шершавое полотенце слизало влагу с кожи, раздразнило, разогрело до красноты, это стыд выходит и глупое тепло надежды на что-то лучшее, чем было. И все-таки бежать глупо. Оставаться – глупо вдвойне. Тогда зачем я ищу причины?

Причина сидела в кресле. Мрачность, затаенная агрессивность и отражение моего собственного стыда. Ну да, сейчас станет говорить, что это я его соблазнила.

– Утро доброе. Я завтрак принес, – Игорь указал на стол. На подносе тарелки, стакан с соком и кофе. Как мило с его стороны.

– Спасибо.

– Пожалуйста. – Но до чего же равнодушный тон, почти оскорбительно равнодушный. – Ты поешь, а потом поговорим. Серьезно поговорим.

Ну да, предполагаю, о чем будет этот разговор: все, случившееся вчера, – суть недоразумение, о котором не следует знать кому бы то ни было. Я не против, обидно немного, но переживу. Заем кружевными блинчиками и кисловатым клюквенным вареньем.

Бехтерин наблюдал молча, равнодушно, а когда я отодвинула поднос в сторону, приказал:

– Садись, – и указал куда, в кресло напротив, ну да, разговор глаза в глаза. А интонации у него Дедовы, почти один в один.