Проклятие Ивана Грозного. Душу за Царя
Шрифт:
Вспыхнула стоявшая на полочке икона Успения. Пламя, неожиданно яркое и высокое, лизнуло одежду опричника, рванулось вверх, к потолку, к морде беса.
Мерзкая тварь, всё больше утрачивавшая человеческий облик, взвыла от боли, выпустила Филиппа.
Опальный митрополит умер легко, без мучений. У него просто перестало биться сердце. Время пришло.
А тварь... Наверное, рассыпалась серым прахом, запятнав пол кельи, и вылетела наружу, покорившись воздушному потоку. Что поделать, при открытой двери здесь неминуемо начинался сквозняк.
Икона Успения, целая и невредимая, стояла на своём месте. Богородица с печалью смотрела на опрокинутое навзничь тело Филиппа. Не явился Ангел Господень в красе и величии, не прогнал прислужника нечистого. Убившего тело, но — что важно! — не душу. Нам ли судить о замыслах Божьих, стараясь понять суть вещей?
Ты в раю, святитель Филипп! Сказано же — воздастся по делам нашим.
Другим же героям нашего повествования ещё жить на земле мирской и бренной. А в обычной жизни есть место и раю, и аду. Не поровну, равенство добра и зла в мире — ересь манихейская, много веков назад осуждённая. Кто как жизнь построит.
Мы сами строим свой рай или ад...
Царь Иван Васильевич Грозный вышел во двор монастыря мрачнее тучи. Не светлее был и задержавшийся ненадолго Малюта Скуратов, выглядевший, как дворовый пёс, неизвестно за что прибитый хозяином. Монахи в ужасе ждали царского гнева, крика...
Но закричали внутри, в братской, где так недавно царь оставил опального митрополита.
Рынды, царские охранники, не медлили ни мгновения. Иван Васильевич оказался прижат к обледенелой стене обители. Что не спасал камень, закрыли тела человеческие. Жизнь за царя — что может быть прекраснее такого обмена?!
Малюта разбуженным медведем-шатуном ринулся внутрь. Андрей было рванулся следом, но, повинуясь не заметному другим жесту Умного-Колычева, остался на месте. Саблей разведка работает в крайнем случае, когда приходится подставлять врагам не чужие горячие головы, а свои, холодные и разумные.
— Что ж это делается? — неведомо кого спросил Малюта, появляясь из дверей братской.
Он вынес на руках во двор тело инока, казавшееся ещё меньше и суше в сравнении с кряжем Малютиного силуэта. Лицо Филиппа, запрокинутое вниз, к утоптанному снегу, было такого же мертвенно-синего оттенка, словно старец скончался не один день назад.
А ещё — это было лицо умиротворённого и довольного человека, покинувшего мир без долгов и злобы. Человека, умершего тихой и доброй смертью.
— Только что же живой был, — растерянно проговорил Малюта.
Малюта был исполнителем, он мог растеряться. Но для Умного-Колычева началась работа, и боярин начал действовать.
Повинуясь его знаку, подоспевшие на шум опричники передового отряда оцепили братскую, надёжно перекрыв пути отхода предполагаемого убийцы. Молчан что есть духа кинулся на колокольню, к пищальникам. Монахов оттеснили подальше от места событий, так просто, без злобы — чтобы не мешались под ногами.
Андрей вернулся быстро, доложил, что, по словам наблюдателей, никто не выходил из братской, а вошедших туда после ухода государя было четверо. Соглядатай да трое опричников.
Двое рынд, поигрывая для разогрева ладоней короткими топориками, шершнями оторвались от прикрывавшего царя роя, скрылись за дверями братской. Троих вытащили сразу — Степана Кобылина да двоих опричников.
Вот тут и начались сложности. Вся троица, дружно и не сговариваясь, утверждала, что больше никого не было: соглядатай говорил, что надо переносить в новую келью Филиппа, а пара опричников исполняла его указания.
Откуда же разговоры о третьем опричнике?
Он же был. Андрей, прикрыв веки, вспомнил, как заходили внутрь — точно, три тени в чёрных зипунах. Трое опричников.
Царь приказал сотнику собрать и построить всех, кто был в монастыре. Оставили на месте лишь тех, кто сидел на колокольне, и многие из опричников готовы были поклясться, что чувствовали на себе пристальный взор наведённой прямо в лоб пищали.
— Все здесь, государь, — сказал опричник, кланяясь царю. — Двое, вестимо, на колокольне, остальные — вот они; я ж каждого в лицо знаю.
— Откуда тогда чужак взялся?
Лицо царя побелело. Не от мороза, от гнева. Завидев это, начинали дрожать и сильные духом люди.
— Дозволь, государь?
Вперёд вышел Умной. Командир опричников облегчённо перевёл дух; царский гнев опалил и прошёл стороной.
— Что скажешь, боярин?
— Ливонцев у монастырских ворот расспросить бы надо. Может, они кого пропустили или просто видели...
— Заметил, что ливонцы?! Ох, и ушлый ты, боярин!
Таубе и Крузе явились по первому окрику, побежали, не разбирая дороги. «Как псы дворовые», — невольно подумал Молчан.
Допрос многое объяснил, но ещё больше — запутал. Да, был с ними ещё одни опричник из ливонцев. Звали его длинно... Фон Розенкранц, так, мессир Иоганн? Так, господин фогт Элерт. Нет, видели его первый раз, но великому императору московскому служит так много благородных господ со всей Европы... Нет, куда он делся, сказать не могут. Должно быть, отправился восвояси, к основной части опричного войска. Нет, в монастырь он проехать никак не мог, это же было строжайше запрещено приказом великого императора московского...
Значит, чужой всё же был.
Чужой, потому что не так уж много иноземцев было среди опричников, душ пять, не более, и никакого Розенкранца среди них не числилось.
И этот чужой каким-то образом проник в монастырь. Возможно, он имел некое отношение к смерти Филиппа, слишком неожиданной, чтобы поверить в естественность происходящего. Хуже, что не исключалась иная возможность — покушение на государя.
Убийца рядом. Рынды и опричники подобрались, как волки, учуявшие запах охотников.