Проклятие Ивана Грозного. Душу за Царя
Шрифт:
У Серпухова с опричной гвардией обосновался сам Иван Васильевич, готовый немедленно выехать в войска, столкнувшиеся с неприятелем.
Дождались же не битвы, но гонца, тёмного от пыли и дурных вестей.
— Татары близко, государь!
Гонец Севрюк Клавшов спрыгнул с коня, повалился в ноги царю.
— На Злынском поле хан-собака перебежчиков наших повстречал, — говорил гонец. — Детей боярских из областей южных... А те рассказали хану-собаке, что голод-де у нас; что войско-де царское
— Предали меня, — печально сказал Иван Васильевич. — Снова предали! Сколько же ещё русской крови пролить придётся, чтобы крамолу вывести?!
— Не все предали, государь, — склонился в седле Малюта Скуратов. — Прикажи — жизнь за тебя отдам! И они, — Малюта указал рукой на выстроившихся поодаль опричников, — вслед за мной!
— Верю тебе, Григорий Лукьянович. И опричникам своим верю...
— Не всем верить можно, — не согласился вдруг Умной-Колычев, взглядом, как лезвием, обводя опричное войско.
— Или знаешь чего, князь?
— Знаю. Но позже скажу, не гневайся, государь!
Знал Иван Васильевич, что работа у Умного тайная; может, и царю не всё говорить надобно. Поэтому и не прогневался на верного слугу.
Севрюк Клавшов продолжал говорить:
— Сын боярский из Белёва, именем Кудеяр Тишенков, броды через Оку врагам показал. Хан-собака обошёл земское войско, на Серпухов идёт... Остерегись, государь!
— Как же — через земцев? Несколько десятков тысяч всадников не заметить?!
Опять измена, не так ли, царь Иван Васильевич?
— Где сейчас татары?
Малюта Скуратов проверил, как выходит из ножен сабля, словно битва должна была начаться уже сейчас.
— Второго дня у Кром через Оку переправлялись. Мыслю, что завтра здесь будут.
— Здесь будут, — эхом повторил Иван Васильевич.
Вскрикнул, побагровев лицом, взмахнул правой рукой с зажатой в ней плетью:
— Людей у меня мало, это верно! Но с нами — Бог, а значит, и победа!
Опричники, слышавшие всё, — не так уж далеко стояли их ряды от государя, — подняли к небу копья и пищали, рявкнули:
— Гойда!
Умели опричники кровь проливать за государя. Чужую пускали, не задумываясь, раз царь повелел. И свою не ценили.
Дьяк Щелкалов однажды, подливая в золотой кубок флорентийское вино с пряностями, рассказал окружающим, чем палач от воина отличается. Тем, что палач, иную жизнь не щадя, за свою боится. Не палачами были опричники, но бойцами за веру и государя. Крестоносцами, выброшенными из своего времени.
Первых татар, разведку, видимо, встретили следующим утром.
Странно встретили.
Передовой полк опричников ринулся к врагам,
—Так надо! — кричал, надсаживаясь, чтобы всем слышно было, Малюта Скуратов, вставший во главе передового полка. — Измену выпалываем, други!
Страшное слово — измена. Губы сжимаются в прямую линию, зубы скрипят в бессильном гневе. Хочется рассечь предателя или врага от плеча до седла, сбросить ярость в ударе, в брызгах алого и тёплого, солёного на вкус.
Разведку противника вырубили до последнего человека.
Перед царём же положили на зелёную, ещё не высохшую от росы траву тела убитых в скоротечной схватке изменников. Туда же, не щадя богатых одежд, бросили на колени тех, кого постарались взять живыми.
И как только Умной прознал про измену? Может, не любопытствовать? Главное, прознал ведь, на то у него и работа.
— Ты мало получил от московского государя, воевода Михаил?
Иван Васильевич сошёл с коня, подошёл ближе к одному из предателей.
Воевода Михаил Темрюкович, брат недавно умершей царицы. Его царь поставил во главе Опричной думы; ему доверил передовой полк.
— Что не хватало тебе, Михаил?
— Силы не хватало, царь Иван! Хан крымский сильнее тебя будет, ему и служить интереснее!
Князь Михаил Черкасский никогда раньше не осмеливался так говорить с государем. Неужели и вправду отец его, хан Темрюк, переметнулся к Девлет-Гирею?
— В чём силу видишь, князь?
— В войске вижу! Не ты сейчас в Крым идёшь, а Девлет — на Москву!
— Римляне схватили Иисуса, а Пилат приказал распять Его... Что же, Пилат сильнее Сына Божьего?
— Евангелие — мудрая книга, но обернись, государь, взгляни вокруг: иная жизнь идёт, и не в Палестине ты, но на Руси!
— Но страсти человеческие всегда одни и те же, где и когда ни живи. Есть благородство, есть и подлость... Смерти повинен ты, князь! Но не возьму на себя кровь брата усопшей моей жены. В Белоозеро поедешь, там вотчину тебе выделю.
— Не успеешь... Иван!
Никому и в голову не пришло обыскивать царского шурина. И зря. За пологой полой кафтана князь Черкасский скрывал длинный кавказский кинжал.
Блеснуло на солнце лезвие, метнулось к золотому шитью царского терлика.
Но быстрее оказалась сабля Умного, с шипением разрезавшая воздух.
Согревшийся от трения клинок коснулся горла князя. Заботливо отточенное лезвие легко перерезало кадык, разрубило позвонки, снова зашипело в воздухе, сбрасывая капли крови.
И не стало князя Михаила Черкасского.