Проклятие Ивана Грозного. Душу за Царя
Шрифт:
Брагадин понимал, как легко его могут обмануть.
Но понимал и иное — что помощи из Венеции ждать не приходится, а продолжать сидеть в осаде у гарнизона просто нет сил.
Унижение — достойная цена за сотни спасённых жизней, не так ли?
А броситься грудью на меч или положить в рот дуло пистоли Брагадин всегда успеет.
— Мне приходится подчиниться.
— Приходится!
Лицо турецкого капитана было неподвижно. В глазах — ни искры торжества. Даже страшно, как хорошо турок владел собой.
— Завтра утром
— Капудан-паша увидит...
Завтра утром.
А потом прошла бессонная ночь, прошли сборы, почти затих плач.
Ветер с моря унёс утреннюю прохладу, стало жарко. Может, от солнца, может, от волнения и неизвестности.
Потемневший от копоти стяг с вышитым львом святого Марка дрогнул, сполз вниз. Джакомо Брессана, офицер, командовавший на острове венецианской кавалерией, пока коней не съели от голода, сложил флаг, как дорожный плащ, перекинул тяжёлый свёрток через плечо.
— С Богом! — перекрестил его Маркантонио Брагадин.
Брессана повёл за собой первый отряд, повёл в неопределённость. То ли к свободе и долгому морскому пути домой, в Венецию; то ли на гибель от пуль и клинков турецких янычар, выстроившихся живым коридором от ворот Фамагусты к порту.
Со стены ещё не сдавшегося города Брагадин наблюдал за гусеницей, выползающей из испятнанной вражескими ядрами приворотной башни. Вот — пёстрая спина гусеницы; мирные жители, жмущиеся друг к другу в призрачной надежде обрести безопасность. Вой и тёмная кайма по краям — воины в воронёных кирасах. Где-то там и Брессана. И замызганный клочок ткани с потерявшими первоначальный цвет нитками вышивки. Флаг, говорящий любому, что Фамагуста не сломлена. Сдалась, но не покорилась.
С Богом, офицер Брессана! Сотни людей молятся сейчас за твою удачу!
Удача близко, она там, в бухте. Она — четыре галеры, старые, нуждающиеся в ремонте, но способные унести всё испытавших за время осады людей от позабытой Венецией крепости.
У галер гусеница распалась. Сначала один из кораблей поглотил пестроту жителей города, затем латники заняли места на скамьях гребцов.
Плеснула вода, причёсанная вёслами. И, на разворачивающейся прочь из бухты галере, на шесте, вертикально торчащем у кормы, взвился флаг со львом святого Марка.
С тобой Бог и удача, офицер Брессана!
Комендант Брагадин вытер пот со лба, негромко приказал дожидавшимся здесь же, на стене, офицерам второго отряда, самого большого, чтобы заполнить сразу две галеры:
— На корабли, синьоры! С Богом!
С Богом!
Снова ползёт пёстрая гусеница к галерам, снова пенится спокойное море. А галера Брессаны уже у выхода из бухты, она сможет выскользнуть, даже если турки передумают либо обманут и откроют огонь из пушек на поражение.
Не зря Брагадин опозорил своё имя, согласившись на сдачу города. Спасённые сегодня души станут его защитниками перед Господом, когда трубный глас
Сейчас же время спускаться вниз, уходить с третьим, последним отрядом. На четвёртую, тоже последнюю галеру.
Но — что это?!
Янычары сомкнули ряды, перекрыв дорогу в порт, быстрым маршем вошли в широко распахнутые ворота Фамагусты.
Перед Брагадином предстал бесстрастный Энвер-реис.
— Пора сдать пушки и аркебузы, комендант. Веди янычар к арсеналу!
— А как быть с моими людьми?
— С людьми? Нас не интересуют твои люди, воин! Пусть идут — путь в порт снова свободен!
Комендант взмахнул рукой, приказывая начать движение.
— Мы не отплывём без вас, синьор! — крикнул один из офицеров.
— Не отплывайте, — согласился заговоривший на итальянском, как на родном, Энвер-реис. — Долго мы не задержимся.
Ворота в арсенал, как и все двери в Фамагусте, были распахнуты настежь. Уставленные треножниками аркебузы. Пушки на деревянных лафетах, закопчённых и отполированных ладонями за месяцы осады. Мешки у стен.
— Порох? — осведомился Энвер-реис.
— Порох.
— Нехорошо...
Как будто в арсенале должны лежать мешки с пряностями, скажем...
Лицо турка осталось неподвижным, но в голосе проклюнулось нечто человеческое. Злорадство, быть может?
— Мешки с порохом лежат у стены арсенала, выходящей на центральную площадь. И, не появись я здесь со своими матросами и янычарами, порох взорвался бы при вступлении в крепость наших основных сил, не так ли, венецианец? Мерзавец, покушение на капудан-пашу задумал?!
Нет, показалось. Нет в голосе турка эмоций. Он и кричит-то равнодушно...
Брагадина схватили за руки, выворачивая их назад. Силой принудили опуститься на колени, больно и прочно связали запястья.
Это конец, подумал старый воин. Может, оно и к лучшему — не придётся позориться, глядя в глаза дожу и Совету Десяти.
Три галеры с венецианцами уже на выходе из бухты, вне досягаемости пушек турецкого флота. На четвёртой, последней, продолжали ждать своего командира.
Дождались.
Его вывели на площадку надвратной башни, туда, где стоял осиротевший без флага столб. Брагадина было легко отличить от пестро одетых османов по изодранной, покрытой кровавыми пятнами и когда-то белой шёлковой рубашке.
Крови вытекло много. Били?
Блеснули стёклами и золотом подзорные трубы. Застонал один из венецианских офицеров.
— Ему отрезали нос и уши!
Зачем турки прилаживают над столбом поперечную перекладину, превращая флагшток в букву «т»? Зачем перебрасывают через перекладину канаты ?
И вот Брагадин подвешен к кресту. Вот с него сорвали рубашку. Вот привязали щиколотки к столбу.
Турок, тот самый, что вёл переговоры о сдаче города, подошёл к краю башни, высоко подняв обе руки. Ярко заблестели на полуденном солнце клинки длинных кинжалов.