Проклятие любви
Шрифт:
– Вот как. А что будет делать Хоремхеб?
– Он будет воевать в Сирии.
Нефертити коротко рассмеялась и подалась вперед.
– А он знает об этом? А Тейе?
– Мы с ним говорили об этом. Но Тейе стара, Нефертити. После смерти Бекетатон и Тиа-ха она сделалась нелюдимой. Она часто болеет и не хочет говорить ни о чем, кроме прошлого. Я переживу ее.
– Ты так бессердечно говоришь о таких вещах, хотя она всегда занимала место в твоем сердце как друг, сестра и императрица. Сдается мне, твое честолюбие пережило ее амбиции. Как странно!
– При условии, что я буду повиноваться будущему регенту.
– Конечно.
– Я предлагаю тебе еще одну возможность вернуться к власти и стать настоящей правительницей, на этот раз как императрица.
Улыбка понимания озарила все еще прекрасные черты Нефертити.
– Ты так красочно описываешь эту дорогу, какая она широкая и прямая, но на ней немало невидимых колючек. И не забывай, что я обязательно приду на твои похороны, отец. – Она снова расслабилась, откинувшись в кресле, и подняла чашу. – Я оставлю мальчика у себя. Он развлечет меня. Но что скажет Тейе, когда ты объявишь ей, что ее драгоценный царевич находится у меня?
Эйе с трудом поднялся на ноги.
– Вряд ли я сообщу ей об этом. Она больше не проявляет интереса к своим детям. Они не принесли ей ничего, кроме горя. Она не будет скучать по нему. Никто не будет. Во дворце все поглощены собственными бедами.
– Так же как и я. Ты свободен, носитель опахала. И вели принести себе грудные притирания. Тебе будет легче дышать.
Он поклонился и вышел в ночь.
Тейе повернулась на бок и, примяв подушки, уставилась в темноту опочивальни. В дальнем конце комнаты сидела Пиха, склонившись над шитьем на своей циновке, в ореоле света от ночника, стоявшего у ее колен. От ее легких движений по стене мягко скользили тени, и тишину нарушал только звук ее голоса – она тихо напевала за работой. Глядя на нее, Тейе завидовала ее покою. Она знала, что через некоторое время служанка аккуратно свернет ткань и подойдет к ложу спросить, не нужно ли чего госпоже, но до этого момента она будет поглощена своей работой. День выдался небогатым на события, пришло только сообщение из дворца, что фараон вот уже четыре дня как закрылся в своих покоях, отказывается от пищи и питья, сидит на полу опочивальни и часто не узнает своих слуг. Тейе, все еще слабая после приступа лихорадки, особенно не переживала за сына. Она сделала для Египта и для сына все, что было возможно, и могла позволить себе больше ни о ком не беспокоиться.
Она уже дремала, когда вдруг услышала шум, и открыла глаза. Пиха уже отложила шитье и шла к двери. Вошел брат, жестом указав Пихе подождать в коридоре, и, прежде чем Тейе смогла приподняться в постели, он был уже рядом с ложем. Он не поклонился.
– Тейе… – начал он, но, увидев крайнее возбуждение на его лице, она прервала его:
– Принеси лампу и поставь ее на столик.
Она уже окончательно проснулась и встревоженно смотрела на него. Его руки дрожали, и пламя лампы дрожало в его руках. Она кивнула, разрешая ему говорить.
– Фараон только что отдал приказание всем своим вестникам, – сипло проговорил он, – и пригрозил им расправой, если оно не будет выполнено без промедления. Они должны посетить каждый город, каждый храм, даже святилища маленьких селений, взять с собой каменотесов и повсюду выдолбить резцами, уничтожить… – Он запнулся, сжимая дрожащие руки. – Уничтожить имя Аменхотепа Третьего и все его титулы всюду, где только можно их найти. – Он судорожно сглотнул. – Даже в каменоломнях, где могли остаться незаконченные надписи.
Тейе отшатнулась, сидя в постели.
– Но зачем? – прошептала она. Эйе опустился на ложе у нее в ногах.
– Он говорит, что Аменхотеп не умер, хоть и лежит забальзамированный в своей гробнице, он еще плывет в священной барке, и его присутствие там оскорбляет Атона. Он верит, что поэтому бог навлек на Египет такие огромные бедствия и сомневался в его, Эхнатона, преданности. Если имя Аменхотепа останется, его ка сможет жить. – Он посмотрел ей в глаза. – Он сознательно убивает своего отца. Пусть боги помилуют нас, чтобы он поскорее умер! Он открыл путь в Египет огромному злу. Маат уничтожена.
Тейе, которая никогда прежде не видела, чтобы он терял способность мыслить здраво и непредвзято, ощутила под ложечкой холодок страха.
– Это не только его вина, – с трудом произнесла она. – Я тоже виновна. Как легкомысленно я легла в его постель! Не верю, что проклятие будет снято прежде, чем я умру. – Она вдруг рассмеялась горьким, безрадостным смехом. – Теперь ты понимаешь, что сын Хапу, в конце концов, оказался прав? – продолжала она. – Дважды прав. Эхнатон вырос, чтобы убить обоих отцов – и бога, и человека. Мне следовало позволить расправиться с ним. Мне следовало послушать сына Хапу, но я была горда и ревновала к его власти над моим мужем. Но я заплатила за это. – В горле мучительно пересохло. – Я знаю, как люди теперь называют меня.
Эйе начал приходить в себя.
– Вестники, вероятно, не смогут отыскать все надписи, – мягко ответил он, беря ее за руку. – Ты каждый день носишь на руке имя Осириса Аменхотепа, выгравированное на твоих кольцах. Не отчаивайся, Тейе. Мы предпримем все, что возможно, со всей мудростью, на которую способны, а чего еще от нас требовать?
Он наклонился и поцеловал ее, но она отвернулась.
– Ты больше не делишься со мной своими замыслами, – обиженно сказала она, – и ты не успокоил меня. Ты сделался чужим, носитель опахала. Делай, что должен. Меня больше ничего не заботит. – Но, несмотря на свои слова, она приникла к нему, когда он поднялся, чтобы уйти, и ей пришлось задержать дыхание, чтобы не расплакаться.
Когда он ушел, она встала, преодолевая боль в ногах, пересекла комнату и подошла к большому сундуку, где хранились ее самые дорогие вещи. Остановившись на мгновение, она прислушалась к разговору Пихи со стражником, потом подняла крышку. «Исповедь отрицания», завернутая в простую полотняную тряпицу, лежала там, куда она положила ее. Возвратившись с ней на ложе, она развернула свиток и принялась медленно читать, проводя пальцем по имени и длинному списку титулов, которые она собственноручно записала много лет назад. Дочитав до конца, она плотно скатала его, взвесила в руках, потом громко позвала. Вбежала Пиха.
– Отнеси это в кухню и брось в огонь, – приказала Тейе. – И не уходи, пока он не сгорит дотла.
Служанка кивнула. Тейе отпустила ее и со вздохом откинулась на подушки. Я не заслуживаю исповеди, – думала она, – и это недостойно меня – пытаться обмануть богов. И уже не важно, являюсь ли я одной из них – богиня, не нуждающаяся в оправданиях, – или нет. Что бы ни случилось, я готова.
Несмотря на жару, она спала крепко и на следующий день почувствовала себя достаточно хорошо, чтобы передвигаться по дворцу, но то, что она увидела, весьма огорчило ее. Она никогда не чувствовала себя здесь как дома по-настоящему. Теперь, переходя из одной роскошно убранной комнаты в другую, она натыкалась взглядом на картины с изображениями уток, прячущихся в густых прибрежных зарослях, влажных виноградных гроздьев, тяжелеющих на лозах, рыб, мелькающих в искрящейся голубой воде; буйство красок было повсюду. Но стоило лишь слегка повернуть голову и взглянуть в окно, как перед глазами оказывался реальный мир. Истрескавшаяся, выжженная земля, безжизненные скелеты деревьев, почти безводное ущелье, где виднелся тонкий ручеек реки, казались бесплотным миражом. Даже ее собственное имя казалось ей чужим, когда она шепотом произносила его. Она с облегчением вернулась в опочивальню.