Проклятие тамплиеров (сборник)
Шрифт:
Когда инспектирующее трио, состоящее из высших иерархов тамплиерского ордена, пересекало двор, капеллан прошептал на ухо генеральному прокурору:
– Кажется, наши опасения преувеличены. Сия обитель отнюдь не напоминает гнездилище мерзкого порока.
Он был прав строгим, даже угрюмым благолепием дышало здесь все. Во всех четырех церквах шла положенная по сему часу служба, нигде не было видно праздношатающихся служек или похмельных братьев. Именно подозрение, что подобное, возможно, и заставило высокую комиссию спуститься вниз по извилистому течению Сены до стен Руана. Причем в полной тайне. В последнее время Великого магистра все сильнее тревожила возможность злоупотреблений и кощунственных отступлений от Устава в орденских стенах. И когда из Нормандии пришло известие, что пойман и изобличен некий извращенец, занимающий должность комтура в одной из капелл на севере нормандского края, Жак де Молэ, не дожидаясь, когда его привезут для расследования дела в Париж, в верховный капитул, сам ринулся на север, предполагая помимо изъяснения обстоятельств этого конкретного дела разобраться вообще с положением дел в этой орденской провинции.
Результаты этой внезапной инспекционной поездки должны были бы удовлетворить его полностью и даже сверх того. Обычно провинциальные начальники загодя знают о готовящейся инспекции, и, когда из метрополии выезжает высокая комиссия, на местах все уже приведено в относительный порядок. Мосты подправлены, ворота подкрашены, дисциплина утверждена, благонравие готово к изъявлению. Жак де Молэ был неграмотен книжно, но весьма разумен природно и прекрасно представлял себе, какие результаты ему может дать запланированная загодя инспекция. Поэтому, желая знать истинное положение дел, выехал внезапно, захватив с собой лишь тех, кто был под рукой. Несмотря на то, что командор Нормандии Жоффруа де Шарне был его близким другом, Великий магистр поклялся, что если обнаружит в подчиненных ему владениях непорядок, разврат и поругание святынь, то накажет командора примернейшим образом. Тем сильнее, чем полнее ему доверял.
Три небольших тамплиерских капеллы располагались на пути следования Великого магистра и ни в одной из них Жак де Молэ не сумел сыскать ничего, что хоть отчасти могло быть сочтено предосудительным. Устав орденский повсюду исполнялся тщательнейше. Рыцари и служки видом своим и поведением удовлетворили бы самого придирчивого критика. И капеллан, и генеральный прокурор говорили это в один голос. Жак де Молэ молчал, ибо возразить ему было нечего. Но терзавшие душу подозрения не оставляли его.
После утренней молитвы и омовения в покои парижских гостей был доставлен завтрак: три чашки кипятка и три небольших овсяных лепешки. Плюс к этому небольшое блюдце с липовым медом.
Николя де Аньезьеко большой, квадратный, добродушного вида человек, оглядев внимательно поднос с трапезой, наклонился к уху генерального прокурора и прошептал:
– Если бы брат Жоффруа допустил сейчас небольшое отступление от постного устава, я, клянусь страстями Господними, извинил бы его.
Пьер де Бонна улыбнулся левой частью лица, то есть той, которую не мог видеть Великий магистр.
– Видите, мессир, – продолжал толстяк, отведав руанского кипятка, – здешний командор исчерпывающе привержен монастырскому распорядку. Даже приезд столь высокочтимых гостей не побудил его проявить чувство гостеприимства.
Жак де Молэ отхлебнул постного напитка и поморщился. Но явно не от его вкуса, а от слов капеллана.
– Просто господин командор хорошо меня знает. Я бы не оценил движение души, идущее в обход устава. Так что этот кипяток ничего не доказывает. Не забывайте о том, кто сидит в подвале этого замка. Я думаю, и господин командор не забывает.
Присутствующие мысленно пожали плечами. Все же они до конца не верили в бескомпромиссную, свирепую суровость старика. Они знали о старой его дружбе с де Шарне и столь непреклонная требовательность, даже придирчивость, обращенная на старинного приятеля, к тому же в высшей степени уважаемого и достойного человека, казалась им наигранной. Но и игра и притворство были до такой степени не в характере старика, что капеллан с генеральным прокурором пребывали в растерянности и некотором смятении. Так всегда бывает с подчиненными, когда они перестают понимать своего начальника.
Ну, что, в самом деле, особенного, – отыскался в отдаленной заброшенной капелле один не вполне добропорядочный комтур! Для чего же устраивать свистопляску с инспекцией, нагнетать угрюмую подозрительность. Этого извращающего человеческую природу негодяя надобно, конечно, наказать, может быть даже, изгнать из ордена, но для чего бросать тень на все благородное сообщество?!
– Мессир, – не удержался де Аньезьеко, хотя знал, что Великий магистр не любит, когда ему возражают.
– Мессир, мы три капеллы досконально обследовали на пути сюда и, согласитесь, не обнаружили ничего, что…
– Не обнаружили, – подтвердил Великий магистр, внимательно глядя на говорящего.
– Но даже не это главное.
– А что же, брат Николя?
– А то, что саму эту проверку мы затеяли, получив известие от самого брата Жоффруа. Он не стал скрывать от верховного капитула нелицеприятный факт, а ведь у него достало бы возможностей скрыть его. Он сам бы мог покарать провинившегося комтура. Устав Ордена позволяет ему сделать это. Это ли не проявление лояльности, искренности и добронравия?
Капеллану его речь казалась столь убедительной, что он почти победоносно поглядел на Великого магистра.
Жак де Молэ кивнул.
– Да, вы правы, брат Николя, посылая нам это известие, он продемонстрировал свое чистосердечие. Но подумайте и о том, что Жоффруа де Шарне не мальчик, он мог догадываться, что сразу вслед за таким известием может последовать инспекция, а стало быть, имел возможность загодя подготовиться к ней.
Де Аньезьеко развел руками. Де Бонна поперхнулся кипятком. Они не могли поверить, что их благородный Магистр способен на такую изощренную подозрительность. Жака де Молэ все любили и ценили за другое, за рыцарскую открытость, благородство.
Он предпочитал быть преданным, чем подозревать кого бы то ни было заранее. Что с ним произошло?! Этот вопрос задавали себе спутники Жака де Молэ и, не находя ответа, приходили в отчаяние.
Замешательство в комнате продлилось бы, когда бы вошедший служка не объявил, что командор Нормандии Жоффруа де Шарне просит у Великого магистра ордена Храма Соломонова позволения войти.
Командор Нормандии был невысок ростом и непримечателен ликом. Разве что трагически опущенные края бровей привлекали к себе внимание. Казалось, что этот старик в простом черном облачении непрерывно находится в состоянии скорби. Между тем это был уравновешенный и даже добродушный человек. Он сдержанно, но душевно поприветствовал высокопоставленных братьев, поинтересовался, как они трапезничали, как путешествовали, нет ли у них каких-либо пожеланий.