Проклятие виселицы
Шрифт:
— Мальчик сказал, ты посадишь меня на корабль. Где же он? — Священник дрожа озирался вокруг, словно в самом деле думал, что большое морское судно может пришвартоваться где-то здесь, на реке.
Не обращая внимания на этот вопрос, Раф обратился к мальчику:
— Спрячь лодку на другой стороне острова. Когда священник закончит, я приведу его назад и крикну совой. Как только услышишь крик, веди лодку сюда.
Он передал мальчику корзину с едой, на которую тот жадно глядел с тех пор, как причалил.
— Постарайся не слопать всё,
Парнишка кивнул, однако Раф сомневался, что к их возвращению в корзине останется что-либо кроме крошек. Он улыбнулся и похлопал мальчика по плечу. Раф помнил, каково это — быть вечно голодным мальчишкой, и не жалел для него еды. Но священник наверняка огорчится.
— Сюда, святой отец. И накинь капюшон; я думаю волосы у тебя уже отросли достаточно, но всё же имеющий глаза заметит твою тонзуру.
Он помог священнику выбраться на берег и указал на тропу, ведущую к поместью.
— Но где же корабль? — повторил священник, боязливо всматриваясь в каждое дерево и куст, словно ожидал, что из-за них вот-вот выскочат солдаты.
— Когда закончим здесь, мы вернёмся на лодку и отвезём тебя на корабль.
Священник застыл.
— Но нам нужно идти сейчас же, немедленно, иначе корабль уйдёт.
— Я сказал, ты никуда не пойдешь, пока не проведешь обряд над телом Джерарда.
Заметив, что священник собирается возразить, он схватил его за руку и потащил за собой, рыча ему на ухо:
— Послушай, без меня ты не сможешь добраться до корабля, поэтому если не хочешь провести зиму, скрываясь на замерзающих болотах, или лежать закованным в цепи в какой-нибудь сырой и вонючей темнице — лучше следуй за мной и помалкивай.
Он торопил священника и чувствовал, что тот сопротивляется каждому шагу, но Раф тянул его легко, как ребёнок тряпичную куклу. Он остановился перед воротами поместья, отворил их так тихо, как только мог и, заглянув в них, убедиться, что двор пуст. Никого. Он затащил священника внутрь и быстро повёл к сводчатым аркам под Большим залом.
Раф принял меры предосторожности — нашёл женщину, которая бы отвлекла привратника, и пообещал постоять на воротах вместо Уолтера в обмен на некое выдуманное одолжение, о котором его попросил. Та женщина давным-давно отцвела, её всклокоченные волосы уже поседели, лицо обезобразила оспа, но Уолтера не интересовало её лицо. Привратник отправился в деревню с такой широкой улыбкой, которая буквально поделила его старое морщинистое лицо пополам.
Уолтер в ответ заверил Рафа, что тот может спокойно спать в надвратной башне, а если кто-то приблизится к воротам, пара собак лаем поднимет его хоть из могилы. Собаки непременно так бы и сделали, если бы Раф не угостил каждую сочным куском баранины, щедро смазанной маковой пастой. Теперь эти псы испускали единственный звук — глубокий и громкий храп.
Раф подвёл священника к заднему ходу в подвал и открыл люк, а затем решётку, закрывающую яму для заключённых.
— Я подготовился к твоему приходу, взломал стену и открыл гроб, — сообщил ему Раф.
Священник содрогнулся от отвращения.
— Я чувствую. Но делать это было необязательно.
Священник беспокойно оглядывал безмолвный и тёмный двор, дёргая носом, словно испуганная мышь, которая отовсюду ждёт опасности.
— Я прочту заупокойные молитвы, но мы должны спешить, — произнёс он, торопливо перекрестился и встал на колени.
Но едва мозолистые колени священника коснулись каменных плит, как Раф схватил его за руку и опять поднял на ноги.
— Как ты думаешь, для чего я открыл гроб? — прошептал Раф. — Ступай вниз, соверши над ним святое соборование.
У священника отвалилась челюсть, как у повешенного.
— Нет! Нет! Соборование требуется, если человек болен. Если он умер совсем недавно и его дух витает где-то рядом с телом, это тоже разрешено. Но этот человек мёртв уже несколько месяцев, как ты сам сказал, а если бы не говорил — мой нос засвидетельствовал бы это. К тому же соборование разрешено проводить, лишь когда совершается исповедь и таинство покаяния, или, если умирающий слишком болен, чтобы исповедаться, то когда священник, по крайней мере, уверен, что тот скорбел о своих грехах.
— Джерард жил в постоянном ужасе из-за своих грехов. Ни один человек не испытывал такой скорби о том, что сделал.
— Всё это хорошо на словах, — возразил священник, — но как мне это проверить?
– И раздражённо добавил: — Всё равно, слишком поздно соборовать тело, так давно мёртвое, и... и кроме того, у меня не осталось елея.
Раф разозлился так, что ему с трудом удалось сдержаться и не вырвать эту тощую лживую глотку.
— Дай мне твою суму, — приказал он.
Человечек инстинктивно покрепче сжал маленькую кожаную сумку, висевшую на поясе, но взглянув на разъярённое лицо Рафа, испугался так, что как только Раф протянул к нему огромную руку, священник дрожащими пальцами отстегнул пояс — смиренно, как невеста, разоблачающаяся по приказу мужа.
Раф полез в суму, извлёк крошечную фляжку с изображением распятия, изящно отделанную серебром, открыл и понюхал, не выпуская из рук.
— А это что, отче, чудо? Должно быть, Бог наполнил твою флягу маслом, пока ты спал.
— Но это всё, что у меня есть, — взмолился священник. — И если мне придётся идти к больному и умирающему — чем я его помажу? Для твоего друга уже слишком поздно, но ведь ты не хочешь осуждать на вечные муки другие души? Представь, что это твоя жена или ребёнок... — он запнулся, с опозданием сообразив, что говорить такому, как Раф, о жене и ребёнке — всё равно, что тыкать палкой в разъярённого медведя.