Проклятие Волчьей бухты
Шрифт:
Отсюда, снизу, видно было лучше, и Томка сразу разглядела жиденькие бесцветные волосы. Даже нос пенечком заметила.
– Харитонова, ты псих! – громким шепотом произнесла Тамарка, выбираясь из-под кровати. – Меня чуть кондрашка не хватила.
– А чего ты ночью по палате шастаешь? – Светка плюхнулась на свою постель. – Хочешь так же, как эта сумасшедшая, – она кивнула на пустую Маринкину кровать, – в лунатики заделаться?
– Почему это Гусева сразу сумасшедшая? Кому-то, между прочим, тоже не спится.
И Цыганова
Цыгановой совершенно не нравилось, что Хохрякова-Хомякова так пренебрежительно отзывается о Маринке. Кто она, в конце концов, такая – эта Светка! После лагеря она вообще из их секции исчезнет, об этом она всем говорила.
Как только Тамарка отвернулась от Харитоновой, мысли в ее голове перестали носиться в беспорядке и потекли ровнее.
– Ты на себя когда последний раз в зеркало смотрела? – буркнула Цыганова, в темноте пробираясь на свое место. – Тоже на нормальную сильно не тянешь.
– А чего она тогда каждую ночь в окно шастает? – отозвалась Светка.
– Надо, вот и шастает. – Тамарка налетела на чужую кровать и шепотом чертыхнулась.
Маринка тоже хороша, нашла себе ночное развлечение. Могла бы чем-нибудь мирным заняться. Завтра с утра кросс три километра. С недосыпу они недалеко от старта убегут.
– Твое какое дело? – бубнила Томка, обходя возникшее на ее пути препятствие стороной. – Ты вон тоже особенно на своем месте не лежишь.
– Я по делам ходила, – многозначительно хихикнула Светка.
– Вот и она тоже. – Для Тамарки оказалось делом чести отстоять Маринкины интересы перед этой гадкой Харитоновой.
– Знаем мы, какие дела бывают ночью… – противно причмокнула губами Хохрякова-Хомякова.
– В отличие от тебя, Маринка человек с головой и глупостями не занимается! – не сдавалась Томка.
– Ой-ой-ой, – протянула Харитонова.
Вдруг за окном раздался крик ночной птицы, и кто-то часто-часто зацикал, защелкал, затенькал. После короткой паузы снова протяжно завопили.
И наступила оглушительная тишина. Даже море шуметь перестало. Томка зажмурилась, ожидая, что страшные крики повторятся.
Однако ночь за окном молчала. И от этого стало как-то особенно не по себе.
– Вот и вчера так, – зашептала Светка, хотя ее никто не просил ничего говорить. – Только Маринка в окно, как птица орать начала. А первые ночи такого не было.
– Не твое это дело, поняла? – Тамарке стало очень неуютно, она поспешила закутаться в одеяло с головой. – Спи, завтра не встанешь.
Советуя Светке выспаться перед завтрашней ранней тренировкой, сама Тамарка, конечно, дрыхнуть не собиралась. Она хотела дождаться Маринку и обо всем ее расспросить.
Когда Хохрякова-Хомякова на своей кровати угомонилась, в открытое окно потекли привычные ночные звуки. Скрипел рамой ветер, шелестели кусты, вздыхали ночные птицы. Море еле слышно шуршало галькой, лениво вздымало низенькую волну.
Цыганова так и видела, как эта волна не спеша накатывала на берег и убегала обратно. Но с каждым разом вода все ближе и ближе подбиралась к лежащей на берегу Тамарке. А ей было лень встать и отойти подальше. Даже рукой шевельнуть неохота. Волна шуршала уже совсем близко, легкие брызги падали на лицо. Еще, еще… И Томка оказалась под водой. Лень куда-то улетучилась. Тамарка встрепенулась и поплыла на глубину, потому что здесь, на берегу, ничего интересного не наблюдалось. А все важное было там, вдалеке.
Томка плыла, плыла, плыла, и ей было очень хорошо, пока она не сообразила, что так долго без воздуха под водой она быть не может. Поняв это, Цыганова утонула…
Неприятный сон приснился за два дня до Маринкиного исчезновения. Но тогда еще ничего не предвещало несчастья…
Тамарка пролистала дневник на несколько страниц назад.
Маринка была старательной, записывала каждый день. Минут по пятнадцать корпела над этой дурацкой тетрадкой. Поэтому в дневнике должно быть все, что с ней происходило. Должно быть объяснение странным ночным прогулкам.
После даты «3 августа» и слов «Вот мы и в лагере» все остальные страницы были старательно вымараны. Каждая строчка зачеркнута по несколько раз. На месте больших букв возвышались черные холмики.
Цыганова закрыла дневник, досчитала до десяти и открыла снова. Перед ней опять были черные строчки.
Она зажмурилась. Вновь посмотрела на страницы. Все осталось по-прежнему.
– Этого не может быть, – прошептала Томка и стала быстро листать дневник сначала в одну сторону, потом в другую. И снова в начало. И опять в конец. От черноты рябило в глазах. Зачеркивания навязчиво лезли со страниц, рождая неприятный холодок в груди.
– А если так?
Цыганова захлопнула тетрадь. Зажмурилась. Ущипнула себя за руку. И, не глядя, распахнула на первом попавшемся месте.
Все те же зачеркнутые строчки.
Да, Маринка успела написать много. И кто-то приложил очень много усилий, чтобы все вымарать.
«Могла бы просто вырвать, – подумала Томка, ни на секунду не сомневаясь, что это дело рук Хохряковой-Хомяковой. – Не поленилась десяток ручек перевести. Часа два, наверное, черкала».
Светка почему-то сразу невзлюбила Маринку, хотя Гусева ее и пальцем не трогала. Не до нее было. Многие впервые попали на море, и им просто было хорошо оттого, что они здесь, что плескаются в теплой соленой водичке и подставляют животы солнцу.