Проклятие волков. Век нерешительности. Рассказы

Пол Фредерик

Она выпрямилась, держась за стенные скобы и, хотя и выглядела рассерженной и встревоженной, признаков страха не проявляла.

— Если ты только не шизик, — отчетливо произнесла она, — в чем я сильно сомневаюсь, хотя чего на свете не бывает, — то не сделаешь ничего наперекор мне, понял. Потому что это так не пройдет, верно? И убить меня ты не убьешь, тебе потом никак не отвертеться, да и вообще корабль не доверили бы потенциальному убийце. Значит, первое же, что я сделаю после посадки, так это свистну ближайшего копа, и лет этак девяносто водить тебе вагон подземки. — Тут она хихикнула. —

Уж я-то знаю. У меня родного дядьку подловили на неуплате налогов, и теперь он работает землечерпалкой в дельте Амазонки. Видел бы ты его письма! Так что давай вылезай, и посмотрим, уговоришь ты меня не заявлять или нет.

Нетерпение ее все росло.

— Елы-палы! — пробормотала она, помотав головой. — Ну и везет же мне. Кстати, коли уж я проснулась, мне нужно по-маленькому, а потом я бы непрочь и позавтракать.

Дэндиш хоть немного утешился тем, что у него хватило предусмотрительности предвидеть такую возможность. Он отворил дверь ванной и включил печь, чтобы разогрелись уже лежащие там аварийные рационы. К тому моменту, как Силви вышла из ванной, в зале на столике ее уже ждали бисквиты, бекон и горячий кофе.

— Курева-то, небось, нету? — спросила она. — Ладно, перебьюсь как-нибудь. А как насчет одежки? И насчет того, чтобы все-таки высунуть нос. А то я тебя и не видела. — Она потянулась, зевнула и принялась за еду.

Очевидно, она приняла душ, рекомендовавшийся всем колонистам сразу после анабиоза и смывающий чешуйки омертвевшей кожи, а то, что осталось от волос, повязала небольшим полотенцем. Дэндиш с большой неохотой оставил его в ванной, но ему бы и в голову не пришло, что жертва повяжет им голову. Силви немного посидела, задумчиво разглядывая остатки завтрака, и через некоторое время назидательным тоном заговорила:

— Насколько я понимаю, космонавты всегда немного чокнутые, потому что ни один нормальный человек не отправится куда-то к черту на кулички на целые двадцать лет ни за какие коврижки. Значит, дело ясное, ты — чокнутый. А значит, раз ты вдруг будишь меня, а сам не показываешься и не намерен даже перекинуться со мной парой слов, я ничего с этим поделать не могу. Ясное дело, если ты поначалу и был в порядке, то эта одинокая жизнь таки заставила тебя сбрендить… Может, тебе просто хотелось немного скрасить одиночество? Это-то я еще понять могу. Я тогда даже с удовольствием посидела бы с тобой и слова плохого не сказала. С другой стороны, может, ты задумал какую-то подлянку и сейчас просто набираешься духу. Сомнительно, конечно, потому что вас там как только не проверяют, пока доверят корабль. Но всякое бывает. Что тогда? Убьешь меня, тебе припаяют срок. Не убьешь — я могу настучать на тебя после посадки, и тебя опять же упекут.

Я ведь тебе рассказывала про своего дядюшку Генри. Его бренное тело сейчас мерзнет где-то на темной стороне Меркурия, а мозги упорно трудятся, чтобы фарватер Белема не заносило песком. Может, по тебе это и не такая уж плохая работенка, но дядьке она что-то не очень по душе. Всегда-то один-одинешенек, прямо вот как ты тут, и пишет, что страшно свербят всасывающие трубы. Он, конечно, мог бы и сачкануть, но тогда уж его вообще зашлют в какую-нибудь дыру. Вот он, бедняга, и мучается, скрипя зубами, или,

как их там — дробилками, и старается изо всех сил. Девяносто лет! Он пока оттрубил всего шесть. То есть шесть стукнуло, когда мы улетели с Земли, а сколько еще прошло, не знаю. Зуб даю, тебе бы такое не понравилось. Может, все-таки выйдешь, и спокойно все обсудим?

Минут через пять или десять, после целого набора сердитых гримасок, намазывания хлеба маслом и яростного швыряния его в стену, с которой его тут же смахивали сервоуборщики, она раздраженно заявила:

— Ну и черт с тобой. Тогда давай хоть книжку, что ли!

Дэндиш снова отвлекся и некоторое время прислушивался к шепоту бортовых систем, потом снова привел в действие колыбель. Ему столько раз не везло в жизни, что он прекрасно чувствовал, когда наставала пора подсчитывать убытки. Когда створки колыбели разошлись в стороны, девушка вскочила. Гибкие щупальца манипуляторов обхватили ее и бережно уложили обратно в колыбель, затянув на талии предохранительный пояс.

— Козел несчастный, — крикнула она, но Дэндиш не ответил. К ее лицу начали приближаться раструб усыпителя, она забилась в ремнях и отчаянно вскрикнула:

— Ну подожди хоть минуточку, я ведь вовсе не отказывалась… — Но от чего она не отказывалась, Дэндиш так и не успел выяснить, поскольку усыпитель плотно закрыл лицо. Пластиковый кокон обернулся вокруг нее, полностью скрывая лицо, тело, ноги и даже шальное полотенце, которым была повязана ее голова. Колыбель сомкнулась и медленно бесшумно покатилась в анабиозную камеру.

«Прощай, Силви, — сказал сам себе Дэндиш, — ты оказалась досадной ошибкой».

Может быть когда-нибудь потом, с другой девушкой…

Но на то, чтобы решиться разбудить Силви, у Дэндиша ушло почти девять лет, и он не был уверен, что решится на такое еще раз. Он вспомнил ее дядюшку Генри, который работал землечерпалкой у атлантического побережья Южной Америки. Он вполне мог бы быть на его месте. Но вместо этого он просто-таки ухватился за возможность отбыть срок, пилотируя космический корабль.

Он взирал на все эти десять тысяч звезд, что раскинулись вокруг, включив наружные оптические рецепторы, служившие ему глазами. Он беспомощно пытался ухватиться за космическую пустоту радарами, бывшими его руками. Слезы его истекали пятимиллионным потоком ионов из сопел его двигателей. Он представлял себе все эти тонны живой беспомощной плоти в трюмах, находящиеся в полной его власти, те женские тела, которые могли бы доставлять ему удовольствие, не лежи сейчас его собственное тело, как и тело дядюшки Генри, на темной стороне Меркурия. Он представлял себе их ужас, которым мог бы наслаждаться, если бы только имел возможность его внушать. Он готов был заплакать в полный голос, если бы хоть голос оставался при нем.