Проклятое золото
Шрифт:
Скоро вокруг Гурды собралась вся деревня. Каждый предлагал свой способ облегчения мук несчастной, хотя она так кричала, что разговаривать было практически невозможно. Нескончаемый страдальческий вой умолк лишь к утру.
Арнулф Праведник, как его уже давно прозвали соседи, возвращался с поля усталой неуверенной походкой. Вся его поникшая фигура, казалось, выражала покорность судьбе. И мысли, что его угнетали, были намного тяжелее мотыги, которую он нес на плечах.
Нелегка крестьянская доля. Подготавливаешь семена, потом пашешь, потом сеешь, а еще поди угадай, чтобы не опоздать или, наоборот, не посеять слишком рано, потом дожди, засуха, вечный бич — вороны,
С домом хуже всего. И непонятно, что делать. Началось это после смерти старой Гурды. А то и раньше, только тогда он не обращал на это внимания. Но больше так нельзя. Надо поговорить с девочкой, объяснить ей… Да, он решил, твердо решил поговорить с ней, и он поговорит.
Пошаркав подошвами у порога, Арнулф аккуратно поставил в угол мотыгу с налипшей на ней землей. Есть такая примета: принесешь с поля домой землю на мотыге — жди хорошего урожая. Арнулф прошел на кухню, поздоровался с молоденькой служанкой Иной. Она была настолько робка, что стеснялась отвечать ему даже на приветствие. Потом отправился в спальню, где лежала хворая жена. Поговорив с ней несколько минут, он поплелся в гостевую. В комнате находились четверо: два мальчика и две девочки. Трое сидели на полу у самого очага и тихо играли во что-то, четвертая, Тамсин, с куклой на руках устроилась чуть в сторонке. Она следила за игрой, но сама не принимала в ней участия.
— Дети, идите поиграйте на улице. Нет, Тамсин, ты останься. А вы, ребята, далеко не забегайте. Скоро ужинать. Ина вас позовет.
Троица безмолвно покинула комнату. Как они тихи и послушны, мелькнуло в голове у Арнулфа. Крик подняли бы они еще недавно, если бы он вот так велел им выйти. Принялись бы препираться, попытались изобрести какую-нибудь увертку, а если бы и вышли, обязательно постарались бы подслушать. Да и вообще, каким шумными и веселыми они были раньше.
— Тамсин, подойди ко мне и встань здесь, у огня. Я специально пришел сегодня домой пораньше, чтобы отослать детей на улицу, пока еще не стемнело, и поговорить с тобой наедине. — Он уселся на свой любимый стул, обитый оленьим мехом, и подождал, пока Тамсин не подошла и не встала перед ним.
— Тамсин, я решил поговорить с тобой, потому… потому что в доме нашем стало неладно. Мы живем теперь не так, как жили прежде, и не так, как живут и сегодня наши соседи. Я знаю, ты все молчишь, но, мне кажется, ты понимаешь нашу речь… Сейчас я скажу тебе, а ты дай мне ответ, словом или знаком. — Он тряхнул головой. Тирада, конечно, прозвучала крайне нелепо.
— Тебе очень тяжело, я знаю. Ты пришла к нам в дом, пережив такое ужасное горе. — Арнулф ни за что не смог бы заставить себя впрямую заговорить о страшной смерти родителей Тамсин. — Бог даст, никогда ничего подобного не случится в нашей деревне. — Он с искренним смирением склонил голову.
— А теперь, после этого кошмарного случая с Гурдой, упокой Амалиас ее душу, в доме стало еще хуже. Моя жена, твоя мачеха, она и так никогда не отличалась хорошим здоровьем, ну а с тех пор, как погибла Гурда, сдала окончательно. Нам еще повезло, что у нас есть Ина. Ты знаешь, что твоя мачеха почти не встает с постели. Наш деревенский знахарь Урм велел давать ей в три раза больше настойки лотоса, чем раньше. А у нас здесь эта настойка ой как дорого стоит. А сколько пришлось заплатить за лечение руки Азы… — Арнулф посмотрел на девочку, но тут же опять перевел взгляд на огонь. — Еще хочу сказать тебе про браслетик
— Мы приняли тебя в свой дом. Мы пожалели тебя, ведь твои родители находились в родстве с моей женой, а других близких у тебя нет. Если бы только боги не сразили их такой страшной смертью… — Он покачал головой, слова застревали у него в горле. — Но почему-то они это сделали. Почему, мы никогда не узнаем. — Он тяжело вздохнул. — С тех самых пор ты не произнесла ни слова. Поверь, я понимаю, как тебе невыносимо тяжело. От старой жизни у тебя не осталось ничего, кроме этой куклы… — Нам всем очень-очень жаль тебя. — Арнулф заставил таки себя посмотреть на девочку. Он протянул руку, желая погладить ее по голове, но Тамсин отшатнулась. Арнулф опять тяжело вздохнул и продолжал: — Знаешь, мне кажется, что ты зря молчишь. От твоего молчания никакой пользы, только всем плохо. И соседям это не нравится, уже поползли какие-то слухи, а в такой маленькой деревне, как наша, это совсем нехорошо. — Он устало потер лоб рукой.
И про куклу твою тоже люди болтают всякое. А мне кажется, что твое молчание и кукла как-то связаны, что ты молчишь из-за куклы. И еще мне кажется, что на наш дом пало проклятье богов, так в нем стало тяжко жить. — Арнулф надолго замолчал, собираясь с духом.
— Я думаю, — сказал он наконец, — тебе следует отдать мне свою игрушку. Она из прошлого, пойми, а тебе надо постараться забыть прошлое. Дай мне ее. Может, тогда ты будешь говорить и играть, как остальные дети. Я ее не обижу, ты не бойся. Отнесу в поле, туда, где мы оставляем подношения нашим богам, чтобы они были к нам милостивы, и похороню ее там. Отдай, и опять все станет хорошо.
Он потянулся, намереваясь взять у девочки игрушку. Тамсин не попятилась. Напротив, она резко выбросила руку вперед, так что кукла оказалась в нескольких дюймах от лица Арнулфа.
— Не прикасайся ко мне и не оскверняй меня, — послышался голос. Арнулфу почудилось, что он исходит от куклы, но, должно быть, все-таки это говорила девочка, хрипло и злобно. — Иначе твои окровавленные кости окажутся на том поле, где вы оставляетe подношения богам!
Тамсин убрала руку, снова привычно обняла куклу и безмятежно воззрилась на Арнулфа, будто ожидая ответа.
Ее отчим отвалился на спинку стула. На лбу у него сияли капли пота. Руки заметно дрожали. Он был бледен как смерть.
— Я понял, — сумел наконец выдавить он. — Все будет так, как ты пожелаешь…
Глава IV
ПОБЕГ В НИКУДА
Когда Конан пришел в себя, солнце ласково светило с небес. Он лежал на песке у самой кромки воды, на берегу быстрой говорливой речки. Маленькие шаловливые волны щекотали киммерийцу пятки. Река сорвала с варвара и набедренную повязку, и мешочек с золотыми самородками. Солнце пригревало сверху, но влажный песок холодил кожу. Конан с трудом пошевелился и заставил себя отползти подальше от воды на сухое место. Там он перевернулся и сел. Все тело ломило, от синяков и ссадин на нем не было живого места, но руки и ноги, хоть и казались одеревеневшими навеки, тем не менее были целы и действовали. У самого берега он увидел борозды и ямки — теперь он припомнил, что вроде действительно выползал на берег этой тихой заводи, только когда же это было? Если судить по ощущениям, то времени прошло предостаточно.