Прокляты и убиты. Книга вторая. Плацдарм
Шрифт:
– Слушай, а ребята, ну те, что Колю Рындина принесли, где они?
– Щусевцы-то? Они долго на берегу кантовались, вроде как тебя с вестями ждали. В общем-то, думали, что ты жрать чего приплавишь. Но как ты потонул, оне ушли.
– Давно?
– Да нет, токо што. Их неустрашимый капитан заорал на них по телефону, оне и потопали.
– Э-э, че ты патроны изводишь, – планку-то не передвинул?! – Слышалась ругань командира Финифатьева сверху. Лешку опять скрутило, опять свело судорогой.
– На-ко, зобни, может, полегчает, – протянул ему недокурок Шорохов. Некурящий человек
– Э-э! – тряс его Шорохов. – Ты че? Ты че?
Лешка ловил ртом воздух, глотая густой кашей плавающий над ручьем отстой пороховой и тротиловой гари. От яра все время отделялись и катились по берегу комки глины с чубчиком грязной седой травы, достигнув реки, шлепались лягушками в воду.
Шел бой. Сотрясало свет и землю.
Все шел и шел бой. Все сотрясало и сотрясало землю, тело, голову.
– Болят члены? – как и у всех земных путаников, у Шорохова манера разговаривать дураковато, плести околесицу, неожиданно вывернуть что-нибудь.
– Все болит. Как майор?
– Майор ваш, – покривил губы Шорохов, – лежит в последнем помещении, но командует, руководит.
– Ты подежурь еще.
– Все равно спать не дадут, – пожал плечами Шорохов.
Вверху, на выступе яра взрыкивал пулемет, дымящиеся гильзы, подскакивая, катились под яр и по тому слою осинелых, окисленных гильз, что скопились у подножья, можно заключить – бой идет уже давно и стрелять есть чем. «Где-то взяли?» – Лешка вспомнил – с баркаса. Пока он отсутствовал, был в другом месте и не одолел реку с грузом, пехотинцы по трупам волокли баркас и затянули его под яр.
– Э-эй, утопленник! Принимай бойца в гости! – крикнул наверху Финифатьев и мешком свалился с яра, приосел, торопливо начал набивать диск патронами, перебирая вскрытую половину диска в руках, будто горячий блин. На лбу сержанта и под носом темнели капли пота, все его некрупное лицо, как бы по ошибке приставлено к ширококостному, основательному телу, словно штукатуркой покрылось – пыль и пот наслоились на одежде, надо лбом топорщился козырек неизвестно когда и зачем отросших, тоже штукатуркой слепленных волос.
– Как Леха?
– Олеха жив. Олеха воюет… Не знаю, че бы сейчас отдал.
– Что дать Лехе? Покурить, – неожиданно возникший из дыма и пыли, передразнил Булдаков Финифатьева, и показалось, сама его рожа, возбужденная, грязная, когда-то успевшая из пухлой сделаться костлявой, исторгала угрюмую усталость и взвинченность одновременно.
Одним глотком Леха выхлебнул полкотелка воды, остатки вылил на себя и, всадив в гнездо пулемета полный диск, заорал, соря пеной с губ:
– А-а-ат, курва! У бар бороды не бывает… – и начал взбираться на яр.
Все это время командир его жалостливо смотрел на своего бойца, как на неразумного и болезного дитятю.
– Леха! Сотона! Стой! Стой, я тебе говорю! – Финифатьев сдернул Булдакова за босую ногу вниз. – Пущай без тебя воюют. А мы покурим. – Леха свалился, сел, почесался и уставился на Шестакова.
– У-у-у, та-ба-чо-ок! – промычал он и трудно сглотнул слюну, какое-то время не решался протянуть щепоть к баночке,
– Табачок, Олеха, табачо-ок! – Сам никогда не баловавшийся куревом, Финифатьев все же понимал ценность этой отравы, пытался скрутить и скрутил для друга своего цигарку, а скрутивши, и прикурил у Шорохова, зашелся кашлем и, махая рукой, отгонял от себя дым. – А шчоб вас язвило, мало вам мученья, ишшо и от табаку и по табаку мучаетесь. – Балаболя и поругиваясь, Финифатьев раскопал под Лешкиной норой бугорок и вытащил из песка сгармошенные кирзовые сапоги: – На, – кинул их Шестакову, – ночесь подобрал, прибило к берегу. – Финифатьев довольнехонько хмыкал, глядя, как Лешка обувается, и, овладев незаметно банкой с табаком, хозяйски распоряжался провиантом, будто не Шестаков, а он промыслил его. – Я как знал, кто-нить утопит обутку, вот и подобрал, – хвалил он себя. – Подходят ли по размеру-то? Подходят? Носи знай на здоровье, – а сам в это время таскал и таскал щепотью табачок из банки, потом поправлял диск в дымящемся пулемете, колотя по нему ладонью и, довольный собою, ворковал, глядя на умиротворенно дымящего табаком первого своего номера. – Покури, покури, Олеха, оно и лучше дело-то пойдет… скотина тягловая и та в отдыхе нуждается, и солдат…
Старожилы роты – уже и не земляки, уже родня, расслабились в окопчике. Булдаков полулежал в мягком, растоптанном песке, на шуршащих гильзах, закрыв глаза. Грудь его бугром вздымалась, из ноздри, из одной, из правой только, валил дым. Наработался солдат, забылся, наслаждается. Финифатьев уважительно смолк.
Лешка завинчивал крышку с остатками драгоценного табачка и снова порадовался, что не намокла махра. – «Ах, ты, немец-подлец! До чего же ты аккуратный!» Шорохов дергал его за рубаху и шептал, шипел; «Заныкай! Раздашь все!»
– Банку-те спрячь! Спрячь! – суетился и Финифатьев. – На всех не хватит. А Олехе на цигарочку, на закруточку-у!
– Он и без табаку у пулемета звереет! – заметил Шорохов.
– Олеха о друзьях-товарищах убивается. За всех воюет. – Финифатьеву главное – себя и первого номера сберечь и ублажить. Он и не отрицает, наоборот, всегда утверждает, что второй номер должен во всем угождать первому номеру, быть у него на подхвате.
– Невдали, за речкой, возле села пальба была, – негромко сообщил Шорохов, когда пулеметчики, покурив, поднялись в свое узкое и глубокое гнездо. – Не щусевские ли олухи нарвались на немцев. Чует мое, лагерем угнетенное, сердце неладное.
– А Щусь? Щусь сейчас где? – Лешка вперился в Шорохова.
– На высоте с утра был, командовал. – Шорохов устроился поудобней в ровике, шевеля задом. приспустился в песок. – Может, и откомандовался уж… Давно к телефону не подходит. – Шорохов, роняя телефонные трубки с головы, елозил и елозил задом по дну окопчика, вбивая себя поглубже в песок, чтоб теплее.
«А что если высоту немцы отбили, а ребята явятся туда?…»
Майор Зарубин лежал не в ячейке, а возле нее, на подстилке из полыни, укрытый шинелью. Здесь его пригревало уже высоко взнявшимся сквозь дым и пыль едва светящимся солнышком.