Проклятый горн
Шрифт:
Я содрогнулся от того, что он залез ко мне в голову, листает мои мысли и воспоминания, точно книгу. Увидел, как земля вокруг него начинает дымиться.
В этот момент из укрытия выскочила колдунья, отвлекая его на себя, и одна из сосен лопнула, с треском рухнув.
Золотое пламя, словно из чрева ада, сорвалось с его ладоней, ударило в грудь Геры, охватило ее всесжирающим коконом и отбросило в овраг, по пути перепрыгивая на сосны, камни и кустарник.
Я заорал от отчаяния, выхватил пистолет, прицелился – и в этот момент он взорвался. Огненный песок
Я чувствовал влагу на щеках и лбу, горячее дыхание и странные звуки. Шелест и скулеж. Было больно, точно к руке приложили огненный прут, голова пульсировала, лицо продолжало пылать.
Скулеж не смолкал. Кто-то, кажется, облизал меня, а когда это не подействовало, в куртку, на уровне плеча, впились зубы, и меня потащило по камням и земле. Хочешь не хочешь, а придешь в себя.
Для начала я издал звук, нечто среднее между стоном и ругательством. Волочить сразу же перестали, над ухом звонко гавкнули. Я поднял веки, понимая, что зрение не потеряно.
Пес смотрел на меня, подпрыгивая от нетерпения, затем снова тявкнул и умчался в сторону оврага, даже не оглянувшись.
Был поздний вечер, небо затянули серые облака, вокруг шелестел теплый, летний дождь. Я осторожно сел и тихо взвыл, когда оперся на правую руку. Поднес ее к глазам, тупо изучая окровавленное нечто, бывшее когда-то моими пальцами. Кровь уже успела запечься, но зрелище было… жалким. Магия чертова кузнеца взорвала пистолет, и вот что из этого вышло.
Полное поражение.
С трудом встав, я ощутил, что, несмотря на теплую погоду, меня колотит озноб. Пока я лежал, золотое пламя догорело, сожрав сосны, расплавив камень трапезной и обуглив землю, которая, даже напитавшись влагой, продолжала дымиться.
Я брел к оврагу, уже зная, что увижу на дне, и страшась этого. Мне бы остановиться, упасть прямо здесь, но я упрямо перебирал ногами, видя перед глазами обугленное тело Кристины. На краю я не удержался, рухнул вниз, покатился по пахнущему гарью склону, попытался затормозить, напрочь забыв об искалеченной руке. Притупившаяся боль вспыхнула с новой силой, обожгла сознание кровавой вспышкой, заставив меня почти на минуту превратиться в безвольное растение, не понимающее, на каком свете оно находится.
Когда боль начала отступать, я обнаружил себя на дне, валяющимся в раздобревшем от дождя буро-коричневом ручье.
Снова звонко залаял пес, и я увидел, что он сидит в ногах лежащей навзничь Гертруды. Она была ослепительно-белым пятном среди черной земли. Я, шатаясь, поспешил к ней, упал на колени, с изумлением разглядывая светлую, без пятнышка сажи одежду, чистую кожу и мокрые пряди растрепавшихся волос.
Никаких ожогов. Никаких ран.
Белая колдунья спала, и ее грудь мерно вздымалась. Она была столь безмятежна и спокойна, что я лег с ней рядом, как пес, ожидая, когда Гера вернется из грез. И сам не заметил, как уснул.
Дождь все еще шел. Несколько редких капель упали мне на лицо, одна попала на губы и оказалась соленой, словно небо плакало морем.
Гертруда склонилась надо мной, по ее щекам текли слезы. Увидев, что я проснулся, радостно улыбнулась.
– Тихо, Синеглазый. Молчи.
Я подчинился, слушая быстрый наговор, который та шептала. С каждым ее словом боль покидала мою руку, холод разливался по лицу, и вот я уже мог дышать полной грудью, ощущая летнюю ночь, что властвовала сейчас над миром, пряча нас на дне безымянного оврага возле заброшенного монастыря.
– Надо поспать до утра, – попросила она.
Я почувствовал ее губы на своем лбу и снова заснул. Снился мне молот кузнеца, огненное дерево, растущее в мире, где земля до горизонта покрыта солью. Пугало гонялось за псом, а Проповедник хохотал, наблюдая за ними, и наигрывал на лютне «Тебя славим, Господи!», безбожно фальшивя из-за того, что пальцев на его правой руке больше не было.
Я проснулся, когда солнце уже было высоко, и Гера тут же оказалась рядом, решительно положив прохладную ладонь на мой лоб.
– Что-нибудь болит? – с тревогой спросила она, опередив меня с моими вопросами.
Я прислушался к себе.
– Чертовски чешется лицо.
– Частицы пороха и металла попали на кожу. Некоторые прожгли плоть до костей. Тебе очень повезло, что уцелели глаза.
Я хотел коснуться зудящего места, но она шикнула на меня.
– Все уже заживает. Останется несколько мелких шрамов, но основные последствия я убрала за ночь. Через две недели практически ничего не будет заметно.
– Спасибо, – поблагодарил я ее и только теперь понял, что правая рука крепко-накрепко привязана к телу и я не могу пошевелить ею. – Все так плохо?
Она нервно куснула губы.
– Слушай, перестань, – как можно мягче произнес я. – Я уже видел кусок мяса, который остался. Меня поздно пугать. Говори как есть. Я готов это принять. Знал ведь, на что шел.
– Здесь все не так хорошо, как с лицом, Людвиг, – осторожно произнесла Гера, не сводя с меня пронзительных и совершенно беспомощных глаз. – У тебя полностью раздроблена кисть, сломаны пальцы, порваны связки. Запястье тоже сломано, в предплечье застрял кусок металла. Кожа сожжена. Я восстановила все, что смогла. Вправила вывернутый большой палец. Безымянный висел на лоскуте кожи, мне удалось поставить его на место, и он уже приживается. Но вот мизинец… Его оторвало. Я не могу ничего с этим поделать. Прости.
Я глубоко вздохнул. Мизинец. Не вся рука, как мне приснилось.
– Всего лишь один из пяти. Ерунда.
– Ерунда?
– Некоторые стражи вообще живут без руки. Не слишком большая потеря. Главное, что ты жива.
Она невесело рассмеялась, села рядом:
– Должна пройти по меньшей мере неделя, прежде чем все срастется и я сниму колодки. И еще две, чтобы ты вновь смог пользоваться рукой в полную силу. Я сварю пару зелий, будешь пить каждый день.
Я кивнул, думая совсем о другом: