Проклятый город. Однажды случится ужасное...
Шрифт:
— Думаю, вы не слишком удивитесь, если я скажу, что не испытываю ни малейшего желания ворошить прошлое, — проговорил Ле Гаррек.
— В самом деле не удивлюсь. Но я считаю, что это неправда. Вы приехали сюда, после столь долгого отсутствия, вовсе не затем, чтобы писать роман, действие которого происходит в Бразилии. Мне кажется, что вы ищете здесь именно прошлое.
— Скорее это оно ищет меня. — Ле Гаррек хмыкнул и сделал хороший глоток коктейля.
— У меня также есть несколько вопросов к вам по поводу вашей семьи, — продолжал Бертеги, оставив без внимания замечание
Ле Гаррек ничего не сказал, но его лицо слегка омрачилось.
— Начнем с вашего отца.
— Вот этого я и боялся, — произнес Ле Гаррек, массируя пальцами веки. — И ожидал чего-то такого с первой нашей встречи. Ну и что вы хотите знать о моем отце?
— Сколько лет вам было, когда он умер?
— Четыре года или пять… — Он нахмурился, вспоминая. — Пять лет.
— Вы его помните?
— Смутно… очень смутно. Я даже не уверен, что найдутся какие-то фотографии или воспоминания, с помощью которых я мог бы… восстановить какие-то эпизоды. Думаю, так обстоит дело со всеми детьми, потерявшими родителей слишком рано…
— А что вы знаете об автокатастрофе?
Ле Гаррек резко повернулся к комиссару, словно хотел сказать: «Давайте, наконец, поговорим как мужчина с мужчиной!»
— Послушайте, комиссар. Я не знаю, чем вызван ваш интерес к событиям тридцатилетней давности, и не понимаю, что вы надеетесь отыскать… Но моя мать умерла несколько дней назад. Как вы помните, я видел ее останки, и не могу забыть этого зрелища до сих пор, если уж говорить начистоту… Этим утром я ее похоронил. Я совершенно вымотан всем этим, и сегодня, чтобы хоть немного снять усталость, попросил о свидании… — Он мельком взглянул на часы. — До него, кстати, осталось меньше часа… Так вот, я пригласил на свидание самую очаровательную из женщин, каких я встречал в течение нескольких последних лет… Может быть, мы перенесем этот разговор на другое время? Скажем, на завтра?
Бертеги слегка подвинулся к собеседнику — точнее, противнику, поскольку комиссар относился к этому разговору как к допросу подозреваемого, — и тем же тоном мужской доверительности произнес:
— Знаете что, месье Ле Гаррек? У меня есть смутное подозрение, что вы скрываете вещи, которые я хочу знать. Кроме того, вы в некоторой степени страдаете звездной болезнью, что не может меня не раздражать. Но, несмотря на это, вы мне нравитесь. Не спрашивайте почему, поскольку я и сам этого не знаю… можно сказать, я чувствую к вам расположение чуть ли не вопреки самому себе, — но это так.
Проблема, однако, в том, что во всей этой истории очень много темных пятен. Очень обширных. И вот что я вам скажу: да, мне известно, что вы сегодня похоронили мать, но, если уж вы находите в себе достаточно сил, чтобы удовлетворить свое либидо меньше чем через час, думаю, вы найдете немного сил и для того, чтобы удовлетворить мое любопытство.
Пару минут оба мужчины молчали.
— К тому же, — добавил Бертеги, — думаю, лучше будет договорить сегодня здесь, чем завтра — в полицейском участке.
Ле Гаррек сдался первым, улыбнувшись, как побежденный, признающий превосходящую силу соперника.
— Ну, хорошо. Так что вам сказать по поводу той автокатастрофы?..
— А что вы скажете о Вильбуа?
Ле Гаррек почти не отреагировал — лишь коротко моргнул, и мускулы его лица чуть напряглись. Но Бертеги смотрел на него очень внимательно и ничего не упустил. Он больше не слышал голоса Сары Воэн, зазвучавшего после Билли Холлидей, не замечал брюнетки, переместившейся из-за стойки бара за столик недавно вошедшего человека в деловом костюме — судя по красноватому цвету лица, местного винодела. Комиссар как будто находился в темной комнате, единственный источник света в которой был направлен прямо в лицо его… да, противника. Это был не слишком резкий, но неумолимый свет.
— Вильбуа, — повторил Ле Гаррек. — Что именно вы хотите знать?
— Ваша мать познакомилась с ним вскоре после смерти отца, если я правильно понял?
— Вы проделали хорошую работу, комиссар. Особенно если учесть, насколько здешние люди скрытны… Однако здесь вы ошибаетесь. Все говорит о том, что она была его любовницей раньше.
— Именно поэтому вы в конце концов порвали с матерью?
Теперь Ле Гаррек не скрывал своей подавленности, поскольку в данном случае она была объяснима и даже давала ему некоторые преимущества. Глядя на оливку в своем бокале, он произнес:
— Мне никогда не нравился Вильбуа. И уж тем более после того, как я обо всем узнал… Но у нас матерью и до этого были напряженные отношения. Всегда…
— А с ним?
— Вообще никаких. Мы даже не разговаривали.
Бертеги вспомнил слова Джионелли: «Странный он был — никогда слова не скажет, даже не посмотрит на нас… Выпьет свой шоколад — и был таков…»
— Но он любил вашу мать, не так ли?
— Полагаю, да.
— А она?
— Я долгое время думал, что она остается с ним, потому что его боится, — он был жестокий человек, скорый на расправу… Но потом я понял, что все было сложнее.
— Как именно?
— Она тоже его любила. По-своему. Они любили друг друга — каждый на свой лад.
Голос Ле Гаррека был почти бесстрастным, но Бертеги скорее ощутил, чем услышал, всю горечь, звучащую в этих простых словах. И ее понял. В сущности, именно поэтому Ле Гаррек, несмотря на свою слегка преувеличенную мрачно-байроническую манеру держаться (плутонианин, без сомнения — так бы квалифицировала его Сюзи Блэр), не вызывал у Бертеги неприязни — комиссар видел в нем прежде всего ребенка с несчастным, искалеченным детством. Участь таких детей всегда вызывала у него сострадание.
Однако подобная характеристика часто встречалась в личных делах преступников, с которыми ему приходилось иметь дело, и об этом он тоже не забывал.
— Да, понимаю. Вы что-нибудь знаете о роде занятий Вильбуа?
— Не слишком много. Я не собираюсь от вас скрывать, что он был игрок и принадлежал к преступному миру. Тем более что вы наверняка это уже знаете. К тому же, видимо, он был довольно ловкий преступник.
— Он привлекался по «делу Талько», не так ли?
Ле Гаррек впился взглядом в комиссара.