Проклятый род. Часть 2. За веру и отечество

Шипаков Виталий

– Проснись же ты, Иван, кажись, помирает.

Тот сразу же вскочил, подойдя к раненому, он положил ладонь на его пылающий лоб.

– Ну как? – с робкою надеждой спросил хорунжий.

– Плохо дело, похоже, кровь дурная забродила.

– Какая такая дурная кровь?

– Та, что вытекла из жил, а наружу не вылилась, – глубокомысленно изрек Никита.

– Как же ты мне надоел со своим мудрствованием. Ванька помирает, а он стоит, словно пень, да речи умные ведет. Делай что-нибудь, чертила лысый, хотя бы травы завари! – заорал Разгуляй.

Умом не обделенный муж одарил его осуждающим взглядом, молчи, мол, оглашенный, без тебя тошнехонько, разорвал на Княжиче рубашку и принялся осматривать рану, края которой угрожающе распухли.

– Снадобье тут не поможет, надо кровь отворять, – неуверенно промолвил он.

– Ну так отворяй.

– Легко сказать, я раньше этого еще не делал никогда.

– Тогда откуда знаешь, что надо кровь пущать? И вообще, что ты в ранах понимаешь, дубина стоеросовая, тебе бы только языком трепать!

– Да уж знаю, на себе испробовал, – заверил Лысый. – В первый год, как я сбежал в казаки, меня татары так же в грудь стрелою ранили. Стрелу-то сразу вынули, но лихоманка все одно началась. Все думали, помру, даже отца Герасима позвали, чтоб грехи мне отпустил. Он-то мать Ивана и привел. Я помню, как Наталья этот вот кинжал, – Никита указал перстом на заветное оружие, – в рану мою сунула. Что было далее, не знаю, сомлел от боли. Потом уж мне казаки показали черной крови с полгоршка, из раны вытекшей.

– И помогло? – недоверчиво спросил Разгуляй.

– Живой, как видишь. Дня три еще болтался между жизнью и смертью, а затем на поправку пошел.

Митька обреченно махнул рукой, где, мол, наша не пропадала, и потянулся к смертоносному клинку, которому на этот раз предстояло изменить свое предназначение. С восторгом оглядев остро отточенное лезвие – казаку оружие, что девке дорогой наряд, хорунжий подал его Никите.

– Видать, и впрямь рискнуть придется, настоящего-то лекаря все одно не отыскать, – промолвил Лысый, как бы уговаривая самого себя, и распорядился: – Поворачивай Ивана на бок.

Хорунжий побледнел, но безропотно исполнил его приказ. Истово перекрестившись, новоявленный знахарь сунул в рану острие. Черная, с мертвецким духом кровь ударила ключом.

– Ты что, гад, делаешь? – с испугом воскликнул Разгуляй.

– Не каркай под руку, – осадил хорунжего Никита, еще глубже засовывая лезвие. – Лучше миску какую-нибудь дай, а то изгадим всю постель.

Родник кровавый вскоре иссяк, и лысый потянул кинжал обратно. Вслед за ним из раны показался какой-то склизкий шматок.

– А это что? – спросил дрожащим голосом Митяй.

Не удостоив хорунжего ответом, казачий лекарь вытянул напитанный кровью шелковый лоскут.

– Так и есть, клок рубахи стрела забила в рану. Выходит, мы не зря с тобой старались, негоже тряпке возле сердца быть.

– Нашел время шутковать, – сердито пробурчал Митяй, укладывая на спину едва живого друга.

– Погодь, надо еще рану завязать, – остановил его Никита.

Покончив с лекарскими делами, он облегченно вздохнул, утер вспотевший от усилий лоб и, подойдя к столу, выпил два ковша вина подряд.

– Надежда-то хоть есть, как думаешь, – на сей раз с уважением осведомился Митька.

– А что нам остается, кроме как надеяться на божью милость да молодость Ивана, – рассудительно изрек Никита, ложась на полюбившийся ему ковер.

Ох непросто, особенно впервой, человека убить, но чтобы вырвать его из лап костлявых смерти, еще большая сноровка да отвага требуются, и эскулапа труд нисколь не легче и не менее почетен, чем воина ратный труд.

12

Казаку негоже слова на ветер бросать. Дав обещание не помирать, Еленку не увидев, Княжич выполнил его и выжил. Впрочем, знай, Иван, какой их будет встреча, может, предпочел бы и остаться в родной земле, на высоком Донском берегу, рядом с мамой и Герасимом.

Вопреки своим беспечным намерениям, исхудавший, бледный, как мертвец, хоперский есаул смог подняться только через две недели. Опираясь на Митькино плечо, он первым делом подошел к окну.

– Слава богу, снега нет, может быть, еще успею.

– Дался тебе этот снег. Даже в бреду горячечном вспоминал о нем. Выпадет, куда он денется, – брюзгливо вымолвил хорунжий.

– Новосильцев обещал меня ждать лишь до первых холодов в городишке маленьком, что недалеко от Москвы, Дмитров прозывается.

– Тогда все ясно, – вмешался в разговор возившийся с печкой Никита, и недовольно засопел.

– Завтра выезжаем. И не спорь со мной, коль не хочешь – можешь дома оставаться, – враз окрепшим голосом распорядился Княжич.

– А я разве что сказал, я согласен. По мне, так лучше на себе тебя тащить к литвинке, чем смотреть, как ты, еще от раны не поправившись, от любви начал сохнуть. Будь она неладна, эта ваша любовь.

Остаток дня казаки скоротали, готовясь в предстоящий дальний путь. Сызмальства привычные, но всегда волнующие предпоходные хлопоты, окончательно оживили Ваньку. К вечеру он совсем расходился, даже сам почистил пистолеты и отточил клинки. Разгуляй с Лунем остались ночевать у Княжича, а Лысый впервые за все время отправился восвояси.

– Пойду, погляжу, что в избе моей творится, почитай, уж две недели дома не был. Хоть окна с дверью заколочу. По всему видать, нескоро возвернемся, – лихо подмигнув товарищам, Никита неожиданно добавил: – И вообще, вернемся ли, как-то встретит вольных воинов Грозныйцарь.

Отъехать спозаранку, как хотел Иван, не получилось, Лысый задержал. Когда он наконец-то появился, Разгуляй с укором вопросил:

– Где тебя черти носят? Ванька уж совсем извелся, еще б чуток и без тебя уехали.

– Никуда б вы не уехали. Я с самого утра из Сашкиной землянки за вами приглядываю.