Прокурор для Лютого
Шрифт:
— Вот и все. Вот и нет больше этой отравы, — вздохнул Прокурор и неожиданно добавил: — Управлять людьми можно не только при помощи этой отравы. Глупо, пошло, примитивно. Сценарист пишет пьесу, режиссер ставит спектакль, актеры играют загодя отведенные им роли, произносят придуманные другими слова, даже не подозревая об этом. Управление людьми — высшее из искусств лишь в том случае, если люди не догадываются, что ими управляют. Кому, как не вам понимать это, Максим Александрович!..
Глава двадцать шестая
Над землей медленно, незаметно и неотвратимо сгущались липкие, как запекшаяся кровь, сумерки. В чернильно-черном небе тревожно полыхали зарницы, и отблески их отражались на коричневом глянце стеклопакетов небольшого, но дорогого подмосковного ресторанчика.
Совсем иная атмосфера царила за этими непроницаемо-коричневыми стеклами: атмосфера спокойствия, уверенности и себялюбивого комфорта. Необъятный зеленый бильярд со свисающим над ним низким абажуром, стол с изысканной выпивкой и разнообразной закуской, негромко звучащая музыка…
За столом сидело пятеро, они перебрасывались ни к чему не обязывающими фразами, шутили. Сотрапезники производили впечатление людей, отлично знавших, для чего они тут собрались, но по непонятно каким причинам откладывающих самое главное на потом.
Председательствовал невысокий, кряжистый мужчина, лет сорока — бритая яйцеобразная голова, мосластые руки, тяжелый взгляд, выщербленные мелкие зубы, эдакий Соловей-разбойник. Сидевший слева производил куда более приятное впечатление: открытое, еще молодое лицо с постоянной, будто бы приклеенной полуулыбкой, прямой тонкий нос, русые вьющиеся волосы — весь его облик почему-то невольно воскрешал в памяти иллюстрации к романам из жизни российского купечества. Двое других, напротив председателя, были явными кавказцами: острые горбатые носы, глубоко посаженные черные глаза, горящие углями, волосатые руки; сросшиеся черные брови кавказцев делали их неуловимо похожими друг на друга — особенно теперь, в липкой полутьме. Ну, а восседавшим справа от председателя почтенной компании был никто иной, как Алексей Николаевич Найденко, уважаемый вор в законе Коттон.
Повод, ради которого в подмосковном ресторанчике собралась почтенная воровская сходка, был более чем серьезен: старый пахан сообщил, что хочет завязать, навсегда уйти на покой. И не уважить такого человека было невозможно.
Ненавязчивая предупредительность и неподдельное уважение друг к другу, царившее за столиком, невольно наводило на мысль: люди, собравшиеся тут, знакомы между собой не первый год, они доверяют друг другу так же, как и себе, взаимно чтут заслуги других перед воровским сообществом; от таких, как эти — не то, что косяка, мелкого рамса ожидать невозможно.
— Ну что, Крапленый, — улыбнулся русоволосый, — давай за Леху…
Его рука потянулась к бутыли «Пшеничной» — спустя минуту, когда стопочки собравшихся были наполнены, мужчина с яйцеобразной головой, отзывавшийся на погоняло Крапленый, неожиданно поднялся со своего места и, держа стопарик на весу, предложил:
— Не каждый день мы провожаем вора на покой… А уж тем более такого, как Леха. Хочу выпить за тебя, Коттон. Жизнь ты провел тяжелую, но правильную. Воровская судьба — злодейка, но ты сам выбрал свой крест и никогда не жаловался на жизнь. Сколько тебя помню — никаких косяков, никакого сучества не видел. С первой же ходки правильно себя поставил, на второй — короновали тебя на вора, а на третьей, на чудной планете Колыме, ты смотрящим был. И те пацаны, что на твоей зоне сидели, о тебе только хорошее слово говорили. Если бы все были такими, как ты… — не найдя подходящего сравнения, Крапленый чокнулся сперва с вором — бережно, словно боялся разбить его стопочку, а затем, со всеми остальными — те, естественно, также поднялись, демонстрируя к пахану неподдельное уважение.
— Ну, что я могу сказать, — Алексей Николаевич, обвел сотрапезников потеплевшим взглядом. — Спасибо вам за хлеб-соль, спасибо вам за гостеприимство ваше, спасибо на добром слове, пацаны.
Сотрапезники скромно заулыбались.
— Да ладно тебе… Чтобы мы такого человека по чести не приняли…
— Я хочу сказать, почему решил уйти на покой. Здоровье уже не то, воровать не могу, сил прежних нет… Вор должен воровать. А потом — самое главное: стар я стал, не понимаю нынешней жизни. И не пойму уже никогда — мозги, наверное, окостенели. Порядки дурные, «понятия» херятся в открытую, «апельсинов» развелось, что ментов поганых. Молодежь на наше место приходит — наглая, тупая, самоуверенная. Для меня любая пересылка, любая «хата» — дом родной, а они ко мне без уважения, — с горечью продолжал вор ответное слово. — Время такое паскудное настало, трудное время и подлое, такое, что хуже не бывает. Самое страшное, что я понял: теперь все или почти все живут только ради денег. Все продается и покупается. А ведь не все, пацаны, делается в жизни только за деньги. Есть и другие вещи — совесть, принцип… — продолжая держать стопку на весу, старик обвел взглядом татуированный синклит, словно ища поддержки — друзья закивали. — Такое ни за какие деньги не купишь. И самое паскудное в том, что эти деньги разлагают народ. И страшно разлагают, притом. Все хотят быть не самими собой, а невесть кем, все в какие-то игры играют — а ни правил, ни смысла в этом не видят и видеть не желают. Вы ж знаете — я сюда прямо из ментовки приехал, псы из РУОПа замели. Там у них какие-то непонятки с конкурентами получились, какая-то новая структура «КР» появилась… Я о ней рассказывал. — Присутствовавшие закивали. — Посмотрел я на хате ИВС, чо творится, чо творится: какие-то малолетки матерятся, посылают друг друга, блатные песни бормочут, подвывают, как помойные собаки, пальцы друг перед другом гнут, блатными хотят казаться. Пальцы гнуть теперь все научились, а вот за слова и поступки свои отвечать — нет. А кому все это надо? Какой-то сумасшедший дом получается, бардак, а в бардаке — еще один бардак.
Друзья понимающе поджали губы, мол, сами знаем, что ж поделаешь: другие времена, другие песни.
— И потому я решил завязать. Уйду на покой, куплю домик, буду сельским хозяйством заниматься, овощи да корнеплоды выращивать. Да попробую Натаху, племянницу свою любимую, на ноги поставить. Вы ж знаете, что с ней та паучина натворила, — голос старика немного потускнел. — Так что если у кого есть ко мне предъява, если я кому-нибудь что-то должен — скажите сразу…
— Да что ты, дядя Леша, — с едва уловимым акцентом произнес один из кавказских воров, — это мы тебе все по гроб жизни должны… Спасибо тебе, дядь Леша, что ты вообще на белом свете есть. Сколько раз, когда у меня ситуация хреновая была, думал: а как бы Коттон на моем месте поступил бы? И знаешь — помогало.
Собравшиеся наконец выпили — стоя.
Минут через десять, после традиционного тоста «за пацанов, которые теперь у «хозяина», Найденко предложил неожиданно:
— А теперь о делах наших скорбных давайте переговорим. Я ведь говорил вам, что все-таки должен напоследок кой-что отдать…
Разумеется, присутствовавшие уже знали о последнем деле старика, но молчали: напоминание подобных вещей уважаемому человеку было бы вопиющим нарушением неписаной блатной этики.
Коттон отодвинул тарелки и рюмки в сторону и, достав из-под стола кейс крокодиловой кожи, щелкнул золотыми замочками.
— Тут все ксивы на то самое лавье, — негромко прокомментировал он. — Номера счетов, подставные фирмы, на которые эти счета открыты, банки, ну, и все такое. Я-то в это не въезжаю — Макинтош покойный занимался.
Крапленый, по праву хозяина, взял бумаги, просмотрел их деловито — по всему было видно, что он неплохо понимает банковское дело. На его лице, как и подобает настоящему «авторитету», не дрогнул ни один мускул. Пробежав документы глазами, он ровным голосом спросил:
— На сколько здесь?
— Чуть меньше, чем на сто миллионов. Правда, еще в Белостоке пришлось взять немного наликом. Двадцать штук я потратил в Польше, четыре штуки — тут. Еще минус — новый сотовый телефон, без него было не обойтись. Старуху мать покойного Макинтоша подогрел — минус пятьдесят тысяч. И еще около трех штук я потратил на гостиницы, жрачку и разные мелочи, оставшиеся филки здесь, — старик достал из кармана потертый кошелек, вынул из него несколько купюр разного достоинства, бросив их в раскрытый кейс.