Прокурор Горайко и его коллеги

О следователях и прокурорах пишут немало. Пишут, конечно, по-разному. То их рисуют людьми с ограниченным кругозором, мыслящих только нормами законов, то какими-то чудаковатыми субъектами. Некоторые авторы изображают работников следствия особенными умниками, никогда ни в чем не ошибающимися, обязательно мыслящими ортодоксально и не знающими слабостей, свойственных

каждому человеку. Реже следователь предстает перед нами как обыкновенный человек, без каких-либо особенностей или увлечений.

Спору нет, со следователя или прокурора спрашивается больше, чем с других. Как говорится, положение обязывает. Сознание такой повышенной ответственности за каждое свое действие, почти повседневная настороженность с годами не могут не наложить своего отпечатка на характер. И все же мы, следователи и прокуроры, никогда не чувствуем себя какими-то особенными существами и хотим, чтобы так о нас думали и все остальные…

Поэтому, взявшись за перо, чтобы рассказать о своих коллегах, да отчасти и о себе, я буду стараться придерживаться именно такой позиции. Мне кажется, что лучше всего в первую очередь сосредоточить внимание на том, чем занимаются следователи, за что и как они борются и при этом не скрывать случающихся неудач и просчетов.

Я не буду проповедовать здесь прописных истин о том, что прокуроры и следователи являются стражами законности — это и так всем хорошо известно. Но мне все же хотелось бы еще и еще раз сказать, что при всей своей романтичной заманчивости наша профессия отнюдь не подходит каждому, кого она прельстила только своей внешней привлекательностью. Она требует призвания. Без этого прокурор — не прокурор, следователь — не следователь, а именно тот самый ортодоксальный умник, о котором говорилось выше. Надо помнить, что путь следователя далеко не всегда усеян розами, он часто таит в себе и шипы.

В работе бывают не только успехи, но и горькие неудачи. И все же, несмотря ни на что, я с большим уважением думаю о трудной и нужной профессии следователя и прокурора.

Хочу с благодарностью отметить помощь, оказанную мне в подготовке издания этих очерков и рассказов на русском языке литератором Эмилем Александровичем Финном.

Припоминаю, что впервые я услышал о следователях в 1925 году, когда был учеником 5-го класса Краснокутской семилетней школы на Харьковщине.

…Отгремела гражданская война. В открытом бою была разгромлена контрреволюция, но в лесах еще прятались остатки банд, во главе со всякими «атаманами» и «батьками» из кулачья и уголовников.

— А ты слышал, сосед, что в лесу под Козиевкой бандитами убит следователь? — спросил как-то при мне старик сторож у партизана, большевика Василия Петровича Мищенко.

Тот не успел ответить, как я вмешался в разговор и спросил, кто это такой — следователь.

Василий Петрович задумчиво посмотрел на меня, взвешивая, как бы получше ответить любопытному школяру. Подумав, он сказал:

— Тот, кто нас оберегает.

Такое объяснение было для меня мало понятным, но я сделал вид, что понял. Ответ партизана как бы предвосхитил ставшие знаменитыми слова Маяковского о милиции, запомнившиеся мне на всю жизнь.

— Да, жаль, — с уважением заметил Василий Петрович. —

Таких — один на сто. Какие дела раскрывал!

Гибель следователя от пули врага не являлась чем-то необычным в те далекие от нас годы, особенно на Украине, где еще долго после гражданской войны шныряли «зеленые» и «черные» банды, состоявшие из махновцев, врангелевцев, григорьевцев и прочей нечисти. То в одном селе, то в другом, то на дороге, то в лесу находили убитых милиционеров, судей, чекистов, партийных и беспартийных сельских активистов. Наших, краснокутских, хоронили в центре местечка, недалеко от школы, и мы, мальчишки, бывали участниками похоронных процессий. Каждый раз на таких церемониях выступали свои и приезжие ораторы, они громили контрреволюционную гидру и мировую буржуазию, все мы с воодушевлением пели «Вы жертвою пали…» и клялись довести революцию до победного конца.

Спустя два месяца после трагической гибели следователя все с облегчением узнали, что в лесу разгромлена банда, возглавлявшаяся грабителем Горбенко.

…В район приехал новый следователь по фамилии Вишневский. Я хорошо запомнил не только его фамилию, но и внешний вид: по дороге в школу мы почти каждый раз встречали его. Он шел к себе на работу и приветливо поглядывал на ребят. Мне он запомнился бодрым, веселым. Воротник его демисезонного пальто был поднят: на дворе стояла зимняя стужа, на голове — прохудившаяся кепка, на ногах сношенные солдатские сапоги. Прошло уже много лет, а перед глазами все еще стоит этот первый следователь, которого я увидел и которым по-мальчишески восторгался.

Его знали не только мальчишки, но и все село. Часто можно было услышать похвалу в его адрес. Передавали, например, как он умело раскрыл убийство по недокуренной самокрутке, которую оставил преступник на месте происшествия.

Василий Петрович к этому времени работал председателем исполкома райсовета и знал все новости. Я сидел за столом и, забыв обо всем, слушал его рассказ о том, как Вишневский раскрыл загадочное убийство в селе Пархомовка. А позже, ночью мне снились страшные лица убийц. Кто знает, быть может, именно в те дни и родилось у меня желание стать следователем!

После этого в течение нескольких лет мне не приходилось сталкиваться с работой следователей. Все дальше и дальше уходили мальчишеские годы и с ними, как думалось, прежние мечты.

Шел к концу 1929 год. Как-то декабрьским вечером нас, членов бюро комсомольской организации сельскохозяйственной Богодуховской школы, собрал секретарь партийной организации и объявил, что из центра пришло указание приступить к ликвидации кулачества как класса «на основе сплошной коллективизации» — так говорилось в полученной директиве.

«Как действовать — говорить не стану. Но помните, что это очень важное политическое дело. Опирайтесь на бедноту и не допускайте ошибок. Как начнет светать, пойдем по хуторам к председателям комитетов бедноты… И не забывайте о врагах», — сказал нам на прощание секретарь партийной организации.

Вскоре мы узнали суровую правду этих слов.

В конце месяца я возвращался глубокой ночью в школу. Проехать предстояло километра четыре, не больше, лошадь шла шагом, дрожки потряхивало на кочках замерзшей грязи. Вдруг лошадь бросилась в сторону. В тот же миг из-за тына прогремел выстрел. Лошадь понесла, и я чудом удержался на дрожках.