Прокурор идет ва-банк
Шрифт:
— Какая музыка? — удивился Оболенцев.
— Навязчивая, — тихо, с безумным взором зашептал Борзов. — Сначала было «Прощание славянки», а со вчерашнего дня — «Марш энтузиастов». Па-рам, па-ра-па-пам-пам…
Оболенцев нажал кнопку звонка и вызвал конвой. Борзова увели.
А Оболенцев решил съездить к Маше, жене погибшего друга. Ночью ему пришла в голову идея, которую хотел обговорить с ней.
Погода была хуже некуда: дождь со снегом и холодный, пронизывающий до костей ветер. Маша была уже дома.
— Как ты чувствуешь себя? — спросил Оболенцев, испытывая раздирающую душу жалость к этому добрейшему и беззащитному человечку.
— Плохо, Кирилл! — безжизненным голосом ответила Маша. — Если бы не ребенок, наверное, я не смогла бы жить!
— Нельзя так, Маша! — мягко возразил Оболенцев. — Даже думать так нельзя. Это же Ванин ребенок.
— Я им только и живу!
Оболенцев с тоской взглянул на так и не законченный ремонт, но вины своей не почувствовал, только боль ударила в виски. Работа у них такая, что могут убить в любую минуту.
«Не попроси я Ярыгина взять Цвяха живым, Иван бы жил, а Цвях был бы мертв. Его все равно убили. Вчера нашли обезображенный труп в пропасти. Не так надо было мне сформулировать задачу: если получится, то взять живым. Ни один Цвях не стоит того, чтобы за него платили жизнями! — думал Оболенцев, глядя на убитую горем Машу. — Все мы задним умом крепки. Надо в школе милиции ввести обязательный предмет — шахматы, и не вручать диплом, пока не получишь хотя бы третий разряд. В милиции более чем где-либо надо уметь видеть на три-четыре хода вперед».
— Кирилл, — спросила Маша, — может, тебя покормить?
— Покорми! — согласился Оболенцев. — С утра ничего не ел. Ночь почти не спал, а утром едва успел кофе выпить.
Маша засуетилась у плиты. Слезы потекли из глаз. Она едва видела, что делает, но на душе стало немножко легче. Женщина вдруг почувствовала, что надо продолжать жить. Ледяной панцирь на сердце если и не растаял, то уже раскололся на мелкие кусочки. Пока они холодят и колют сердце, но уже не замораживают его, горячая кровь побеждает.
Оболенцев не мешал ей плакать. Он прекрасно понимал, что сейчас творится у нее на душе.
Поев, он собрался уходить.
— Спасибо, что пришел, Кирилл! — Слабая улыбка осветила на миг лицо Маши — словно луч солнца сверкнул сквозь черные тучи.
Оболенцев задержался. Он вдруг решил сказать ей то, что не давало ему спать всю ночь.
— Маша! — начал он решительно. — Считай, что мы с тобой осиротели! Ты потеряла Ваню, а я потерял и Ваню, и любимую женщину, она погибла немного раньше.
— Ее тоже убили? — тихо спросила Маша.
— Скорее всего, она покончила с собой! — ответил Оболенцев. — Но я думаю, что ее просто поставили в такое положение, когда единственным выходом для нее ей показалось самоубийство… Маша, подумай, может, нам станет легче, если мы вместе попробуем пережить наше горе? Я постараюсь Ваниному ребенку заменить отца…
— Кирилл, не надо меня жалеть! — тихо ответила Маша. — Спасибо тебе, что ты не бросаешь нас в тяжелую минуту. Я всегда рада тебя видеть, у меня, кроме тебя, никого нет. Но…
Из ее глаз опять полились слезы. Оболенцев взял Машину руку и нежно поцеловал ее. Затем, ни слова не говоря, вышел из квартиры…
Очную ставку Борзовой с Каменковой Оболенцев проводил у себя в кабинете.
Женщины находились у разных концов стола. В центре сидел Оболенцев.
— Гражданка Борзова, гражданка Каменкова дала показания, что она платила по вашему требованию ежемесячно…
— Вранье! — решительно перебила Оболенцева Борзова и театрально добавила: — Кирилл Владимирович, прошу оградить меня от этой базарной торговки!..
— Это я — базарная? — Каменкова даже приподнялась со стула, собираясь броситься на Борзову и вцепиться ей в волосы. — А ты…
— Надежда Николаевна, успокойтесь! — укоризненно покачал головой Оболенцев.
— Чего вы с ней валандаетесь? — возмутилась Каменкова.
— Значит, вы утверждаете, что денег у гражданки Каменковой никогда не брали?
— Я вообще не помню, когда последний раз ее видела.
— А что же вы тогда делали дома у Каменковой семнадцатого сентября? В ее квартире?
— Я? — опять театрально подняла брови Борзова.
— Ты, ты! — неожиданно закричала Каменкова.
— Кирилл Владимирович, — передернула плечами Борзова, — уверяю вас, эта женщина или больная, или что-то путает.
— Нет, вы поглядите на эту заразу! — вскочила со стула Каменкова. — Сулила отступного, чтобы я помалкивала, а теперь…
— Гражданка Каменкова! — резко оборвал ее Оболенцев. — Ведите себя пристойно! — Он снова повернулся к Борзовой: — Свидетели Заец и Бардашевич показали, что видели вас, когда вы выходили от Каменковой. Что вы на это скажете?
Борзова брезгливо отмахнулась от Каменковой.
— Скажу… только уберите отсюда эту…
Она прошептала что-то неразборчивое, Оболенцев не услышал, но Каменкова, очевидно, прочитала все по губам, потому что опять вскочила со стула и завопила:
— Ну, тварюга!
— Надежда Николаевна, — опять перебил Каменкову Оболенцев, — спасибо, сегодня вы свободны. Вот ваш пропуск! Жду вас завтра!
Оболенцев подписал пропуск Каменковой. Она взяла его и вышла из кабинета, бросив уничтожающий взгляд на Борзову и даже не попрощавшись с Оболенцевым.