Прометей, или Жизнь Бальзака
Шрифт:
Бальзак давно предчувствовал, что такая судьба уготована и ему, и в предсмертные дни он своим светлым умом, который так любил и умел определять тайные причины событий, увидел во всей ее суровой простоте самую суть прожитой жизни. Он умирал, сгорев в огне своих желаний, истратив все силы в воображаемых действиях своих героев, умирал жертвою своего творчества. Несчастное детство и юность породили у него сверхчеловеческое честолюбие. Он хотел всего: любви, богатства, гениальности, славы. Несмотря на расстояние, казалось бы непреодолимое, между отправной точкой и целью, он всего достиг. В воскресный вечер 18 августа 1850 года он лежал, простертый, в украшенном им самим доме, убранство которого походило на-его мечты о чудесах "Тысячи и одной ночи"; волшебница Чужестранка ради него покинула свой дворец и океаны хлебов; он стал средоточием того мира, который
ЭПИЛОГ
Дружба и слава - единственные
обитатели гробниц.
Бальзак
Священник приходской церкви Сен-Филипп-дю-Руль разрешил выставить гроб на два дня в часовне Божона. Так мертвый Бальзак прошел в дверь, один уж ключ которой был для него "дороже всех райских садов бывшего генерального откупщика". Отпевание состоялось в среду 21 августа, и служба не отличалась особой парадностью; величайший романист века не имел никаких прав на торжественную официальную церемонию. Царствие его было не от мира сего. Ни знаков отличия, изображенных на черном сукне траурных драпировок, ни обвитых черным крепом барабанов, ни мундиров, ни расшитых золотом фраков; но с одиннадцати часов все, "кто мыслит и поклоняется литературе", теснились вокруг церкви и часовни Сен-Никола. В толпе было много типографских рабочих, которые столько работали с Бальзаком и для Бальзака. Правительство представлял министр внутренних дел Барош. Дорогой от часовни до церкви шнуры катафалка держали министр и Виктор Гюго, Александр Дюма и Франсис Вэй от Общества литераторов. В церкви, сидя рядом с Гюго перед помостом с гробом Бальзака, министр сказал поэту: "Это был выдающийся человек". Гюго ответил: "Это был гений".
Путь похоронного кортежа, двигавшегося по бульварам, казался бесконечным. Дюма и Гюго прошли его пешком. На кладбище Пер-Лашез добрались под вечер. Виктор Гюго, которого едва не раздавил катафалк, прижав к монументальному памятнику, произнес у могилы речь, которую провожавшие слушали с волнением в благоговейной тишине. "Пока я говорил, записал он в своих заметках, - солнце спускалось к горизонту. Сквозь золотистую закатную дымку вдали виднелся весь Париж. Почти у самых моих ног осыпалась в могилу земля, и я невольно останавливался, когда комки ее с глухим стуком падали на гроб". С высоты этого кладбищенского холма Растиньяк бросил вызов Парижу. Париж в этот день воздавал честь творцу Растиньяка.
"- Господин де Бальзак, - сказал Виктор Гюго, - был одним из первых среди великих, один из лучших среди избранных... Все его произведения составляют единую книгу, полную жизни, яркую, глубокую, где движется и действует вся наша современная цивилизация, воплощенная в образах вполне реальных, но овеянных смятением и ужасом. Изумительная книга, которую ее автор назвал Комедией и мог бы назвать Историей; книга, в которой сочетаются все формы и все стили, которая затмевает Тацита и достигает силы Светония, перекликается с Бомарше и может сравниться с Рабле... где щедро и правдиво показано все самое сокровенное, мещанское, пошлое, низменное и где порою внезапно... выступают самые мрачные и самые трагические идеи...
Вот то творение, которое он нам оставил, - возвышенное и долговечное, мощное нагромождение гранитных глыб, основа памятника, творение, с вершины которого отныне будет сиять его слава! Великие люди сами сооружают себе пьедестал, статую воздвигнет будущее... Увы! Этот неутомимый труженик, этот философ, этот мыслитель, этот поэт, этот гений жил среди нас той жизнью, полной бурь, распрей, борьбы и битв, которою во все времена живут великие люди. Теперь он обрел покой. Он ушел от раздоров и ненависти. В один и тот же день для него раскрылась могила и засияла слава. Отныне его имя будет блистать поверх туч, нависших над нами, блистать среди звезд нашей родины!"
В этот же самый день Барбе д'Орвильи писал:
"Эта смерть - подлинное бедствие в нашей интеллектуальной жизни, и среди всех утрат, постигших нашу эпоху, с ней можно сравнить только смерть лорда Байрона Действительно, Байрон, как и Бальзак, умер, вступив в пору зрелости и полного расцвета своего дарования, оставив, как и Бальзак, свое творение незавершенным. Не закончена поэма "Дон Жуан", не закончена и другая, быть может, более великая поэма - "Человеческая комедия", написана только половина ее. Вальтер Скотт угас спокойно, как солнце, закатившееся после ясного и долгого дня... Гете,
Самый заядлый его враг, Сент-Бев, 2 сентября в "Беседах по понедельникам" в первых же строках заявил, что отныне в его суждениях о творчестве Бальзака не будет никакого личного неприязненного чувства.
"Кто лучше его изображал стариков и красавиц времен Империи? А главное - кто дал более очаровательные портреты герцогинь и виконтесс последних лет Реставрации, этих "тридцатилетних женщин", которые уже появились в обществе и в смутной тоске ждали своего художника?.. Кто, наконец, лучше него ухватил в натуре и передал во всей его полноте тип буржуа, восторжествовавшего при Июльской монархии?.. Каким бы быстрым и великим ни был успех господина де Бальзака во Франции, успех его, пожалуй, был еще больше и бесспорнее в Европе... В Венеции, например, одно время в обществе люди брали себе имена главных персонажей Бальзака и даже хотели играть их роли. Целый сезон там видали только Растиньяков, герцогинь де Ланже, герцогинь де Мофриньез, и нас уверяют, что некоторые актеры и актрисы этой комедии стремились сыграть до конца взятую на себя роль..."
Считая, что для очистки совести вполне достаточно этих похвал, Сент-Бев не мог отказать себе в удовольствии вытащить из потайного шкафчика несколько различных ядов, правда, в растворах несмертельной концентрации. Вскоре после смерти Бальзака он заявляет, что не может принять "его стиль, жеманный и вызывающий, нервирующий, подрумяненный, с подрисованными жилками всех оттенков, стиль чарующий и развращающий, чисто азиатский, как говорили наши мастера", а также не может он принять и явную слабость господина де Бальзака ко всякого рода Сведенборгам, Месмерам, Калиостро. По словам Сент-Бева, он считал нужным сказать все это ради того, чтобы "само наше восхищение и наша дань уважения и скорби по отношению к писателю такого чудесного таланта не переходила бы дозволенных границ". Мимоходом он утверждал, что Жорж, Санд гораздо крупнее как писатель, чем Бальзак. Можно надеяться и верить, что-эти слова покоробили Жорж Санд.
Надо коротко указать, что сталось с второстепенными действующими лицами этой драмы. Госпожа Бальзак-старшая ("бабуся", как ее звали внучки) могла еще четыре года баловать свою дорогую Лору и высмеивать Сюрвиля, своего зятя. Она любила навещать дочь, когда обязанности инженера удерживали Сюрвиля где-нибудь далеко - на канале, который он прокладывал, на каких-нибудь прудах, которые он рыл, у моста, который он строил. "Старый кот ушел, старой мыши раздолье", - писала она своим образным языком. Она по-прежнему "портила себе кровь", играла в вист, лакомилась засахаренными дольками апельсинов, поздравляла родственников с годовщинами, именинами и всякими праздниками и умоляла сноху: "Скажите мне, что вы всегда будете любить свою бедную свекровь в память о том, кто был нам так дорог... Мне нужно заплатить доктору, купить дров, отдать за квартиру, а денег у меня только-только чтобы протянуть до 1 февраля..." Надо отметить, что вдова Бальзака не допускала, чтобы его мать в чем-нибудь нуждалась.
У Лоры по семейной традиции нередко "бывали расстроены нервы". На ее красивые сказки совсем не было спросу в книжных лавках; ее муж, слишком "инженеристый инженер", больше замышлял, чем осуществлял. В последнем своем коротком письме "дорогая бабуся" писала, что она "от всего материнского сердца целует в лоб свою милую дочь". 1 августа 1854 года госпожа Бальзак-старшая сошла со сцены мира сего. Финансовые дела семейства Сюрвилей все больше приходили в расстройство. Эжен Миди де ла Гренере, именуемый Сюрвиль, умер в 1867 году, оставив после себя актив в 111918 франков, но, несомненно, пассив превосходил эту сумму, так как вдова и дочери отказались от наследства. Прелестная Софи вышла замуж за Жака Малле, вдовца, который был старше ее на двадцать лет; вскоре он исчез из дому и больше не подавал признаков жизни; брошенной жене пришлось поступить гувернанткой в семейство Мартен дю Нора, бывшего депутата парламента. Валентина Сюрвиль, вышедшая замуж за адвоката Луи Дюамеля (который стал секретарем президента Жюля Греви), умерла в 1897 году. Злополучный Анри де Бальзак так и не узнал, что его незаконный отец завещал ему в наследство 200000 франков золотом; Анри умер в нищете в военном госпитале Дзаудзи 11 марта 1858 года, за два месяца до смерти своего отца Жана Маргонна.