Промысел Господень: Летописи крови
Шрифт:
— Пистолет. Ты должен убить меня. Потом возьми нож, отрежь мне голову и сожги ее. Тело надо будет расчленить. Иначе начнется регенерация, не поможет даже пуля. С Ундиной сделай то же самое, пока есть время. Ты все понял?
— Да.
— Действуй, еще чуть-чуть, и я начну сопротивляться. Скорее же! Скорее.
Ганс отошел от Влада. В траве он поднял пистолет и выстрелил. Голова странника дернулась назад. Мозг и костяное крошево оросили камень. Тело пробил ток предсмертной судороги, оно вытянулось в струну, а потом расслабленно осело. Ганс, не колеблясь, взял нож Влада и проделал страшную мясницкую работу. После вернулся к сестре.
— Все кончено, малышка, все кончено.
Вдруг до них донесся звук, где-то заиграла скрипка. Ее протяжные звуки тихо
Дисгармония звуков не отражалась непониманием в сознании. Покрытое серым налетом обыденности, оно было не в состоянии оценить красоту новой музыки. Какофония неизвестных нот вела за собой химеры таинственных пространств. Мозг тонул в дроби пурпурного дождя. Паутина нестройных мелодий не отпускала тех, кто завяз в ней подобно неосторожным мухам.
Полночь стучала в небесные врата.
Смычок плавными движениями извлекал звуки из старой скрипки. Громады новых страхов нависали над пустыми аллеями. Бледные тела светлячков давали холодный серый свет. Предметы с нечеткими контурами отбрасывали пугающие тени. Сама сущность пространства отрицала прямые линии. Нестройные ряды кривых переплетались между собой, изгибы превращались в узлы, гранями становились деформированные параллелограммы.
Горячий воздух трепетал подобно пугливой лани. Он был густой и горячий, как только что приготовленное желе. Воздух был разорван на множество частей. И эти части плыли в пустоте, забыв, что когда-то составляли единое целое. Острова колыхающейся субстанции ядовито-зеленого цвета размеренно плыли среди багряно-серых желеобразных шаров. Пирамиды пепельного цвета рассекали пустоту подобно тому, как катер рассекает морскую гладь.
Скрипичная музыка лилась неустанно. И фоном ей служили четкие удары метронома. Как удары давно остановившегося сердца, четверти задавали ритм — четверть, четверть, четверть, четверть.
Дин.
Дин.
Дин.
Дин.
Когда ушла музыка, осталась только звенящая в ушах тишина.
Гретель перестала плакать. Она сидела, подняв ноги к груди и обняв их. Ганс лежал рядом, молча, глядя в небо. Они были зачарованы музыкой, пропитавшей все вокруг. Казалось, все предметы стали источниками разнообразных звуков. Земля медленно переливалась по басовым нотам, ее тихий рокот создавал неплохой фон для рваных скрипичных пассажей. Каменные статуи дышали тяжело и отрывисто, вторя трелям высокой травы. Но ничто не может длиться вечно, музыка постепенно слабела, вот уже угасли последние ее такты. И снова атмосфера спертого в груди страха, предчувствие чьего-то пугающего, скрытого присутствия упала на детей. Ганс продолжал лежать, но нервы его напряглись, он в спешке закрыл глаза и не спешил их открывать. Опасаясь, что, подняв веки, он увидит кого-то чрезмерно ужасного. И чтобы избежать этой встречи, надо всего лишь пролежать без движения до самого утра, стараться дышать как можно тише и ни в коем случае не открывать глаз. Сквозь окутавшую Ганса пелену напряженного ожидания мальчик почувствовал, как шевелится воздух над его головой и тяжелое дыхание сужающимся кольцом охватывает его голову. Потом что-то тяжелое легло на его грудь. Ганс задрожал мелко и часто, пот пропитал его рубашку. Где-то сбоку тонко плакала Гретель. Девушка продолжала сидеть, непрерывно глядя на пламя фонарика. Вдруг она вздрогнула оттого, что кто-то обнял ее за плечи. Она хотела избавиться от приторных объятий невидимого пришельца, но силы оставили ее. Гретель позвала брата:
— Ганс, мне страшно.
Бедный мальчик вдруг почувствовал, что умирает. В его душе схлестнулись желание ответить и приободрить сестру и страх перед невидимкой, лежащим на нем.
— Мне страшно, — повторила Гретель.
Ганс беззвучно заплакал. Горячие слезы потекли по его щекам. Он не мог открыть глаз, не мог пошевелиться. Страх царил в его голове, смешав все мысли и чувства. Потом все прекратилось. Ганс почувствовал, как его тело медленно расслабляется, словно оттаивает. По телу растекается теплая волна спокойствия.
— Все прошло, — шепчет Ганс.
Рядом устало всхлипывает Гретель.
Что-то большое и шумное приближалось к ним. Ганс расслабился, впуская в себя потоки эмоций. Его тело вдруг превратилось в желеобразный поток, обволакивающий все вокруг: могилы, серые камни, пожухлую от жары траву. Мир разделился на отдельные мерцающие частицы, пронзающие тело мальчика, задерживающиеся внутри, и выходящие наружу.
Ганс как на призыв, окликающий возглас, повернулся в сторону зарождающегося спокойствия. Мертвого холодного расслабления. Тело мальчика стало одной огромной губкой, готовой впитать в себя этот студеный покой. Раскрылись невидимые поры, эмоциональные фильтры. Ганс вспомнил недавний голод, подаренный ему вампиром, и дух его стал еще более безмятежен — настолько легко стало сейчас.
— Гретель, — позвал мальчик, — протяни мне свою руку.
Мужская и женская руки встретились.
Гретель удивленно охнула. Ей вдруг стало тепло, и по телу побежали стайки колючек, когда с мороза попадаешь в прогретое помещение.
Из ночного мрака вышла фигура. Она казалось сотканной из частиц той самой ночи, что только что скрывала ее от посторонних глаз. Они не видели пришельца глазами, но они, не задумываясь, любили его, его молчание и умиротворенность.
Незнакомец, пропитанный таинственной теплотой, остановился. Ветер распахнул полы его плаща, обнажая серебряную траву. Она поднималась от земли, сплетенная в тугой столб. Этот столб перерастал в позвоночник, на который были нанизаны ребра. Безглазый череп венчал костяную шею. За спиной пришельца была приторочена коса. Ее изогнутое лезвие ловило лунный свет.
И еще Смерть играла на скрипке.
Подпаски, затаив дыхание, дослушали конец истории. В глазах пылал огонь ужаса. Старик надолго замолчал. Потом, отпив из фляги, продолжил:
— Да, та еще ночка была, скажу я вам.
Человек с дороги высыпал на руку горсть белого порошка, вдохнул ее каждой ноздрей по очереди.
— Что было потом? — спросил он.
— Дальше идет обыкновенная жизнь. Мы с сестрой добрались до аэростанции. Оттуда прилетели в Мемфис, устроились там. Гретель поступила в училище в Карфагене, стала инженером. Сейчас она живет с семьей на Фобосе. Я отслужил в армии, потом был пилотом транспорта, возил товары на орбиту и обратно. Последние годы живу здесь, пасу метаскот.
Глава 2
Вместе с прочими испарениями, выбрасываемыми в атмосферу системами климат-контроля, в воздух попадала вода. До поры до времени она висела под сводами искусственной атмосферы, вовлеченная в процессы конденсации. Потом мелкими осадками, полными кислот и тяжелых фракций, она падала на землю. По привычке, устоявшейся веками, люди называли это дождем.
Ян Ватек, он же Шерхан, стоял на открытой террасе своей городской резиденции, на высоте в 200 метров от мостовых Луксора. Его глаза сузились и блуждали по зеленому, покрытому химической испариной небу. За его спиной в глубоком кресле сидели отец Гиль, пресвитер. Преподобный крутил пальцами четки, его губы неслышно читали псалом.
— Что понадобилось Синоду в этот раз? — спросил Ян.
— Тебе грозит отлучение, сын мой. Синод собрал особую комиссию. Твои деяния расходятся с образцом поведения истинно верующего. К тому же твоя жена сектантка. Это у многих вызывает злобу.
— И у вас, отче?
— Я маленький человек. Я живу верой. Я призван соблюдать заветы Бога. Как и везде, наша церковь полна бюрократов и слепых ревнителей. Ни те, ни другие не могут мириться с реальностью, давно опередившей время архаичной веры. Твой брак — уже не столько дело религии, сколько вопрос твоих личных предпочтений. Такова моя позиция.