Пронзающие небо
Шрифт:
Николас поклонился ему в пояс и протянул склянку с порошком:
— Вотш. Рашводите в воде и кипяшите. Кашдый день по штакану…
В это время Алёша подбежал к воеводе и, схватив его за рукав, с мольбой в голосе и со слезами в глазах воскликнул:
— Если вам нас действительно жалко, так прошу: отпустите нас, пожалуйста!.. Поверьте нам, — опустив голову, проговорил Алеша.
— Рад бы поверить, и отправлять бы вас в Белый град не хотел. Есть на то некоторые причины… И выпустил бы, если б не Добрентий …
И вновь леденистой своей, мучительной хваткой
— Да что мне этот ваш Добрентий, а?!.. И вообще, кто вам дал право удерживать нас, а?!.. Кто вы такие, чтобы человека свободы лишать?!..
Леденистые жала разбежались по жилам, по всему телу — Алёшу уже прямо-таки трясло от злобы, он сжал кулаки и стал наступать на массивного Илью-воеводу. Из коридора глянул солдат, но воевода махнул ему рукой, чтобы не вмешивался. Алёша был уже в шаге от него, и верно толкнул бы, и к двери попытался бы пробиться, на Илья просто положил свою ладонь на его костлявое плечо, и ладонь оказалась такой тяжёлой, что Алёша прогнулся, и, верно упал бы, если бы сзади не подоспела Оля, и не подхватила бы его за плечи.
Воевода возвышался над ними, и вглядывался в них так пристально, с таким изумлением, будто в первый раз видел:
— …Я конечно почти уверен, что вы не разбойники… Но вы очень-очень необычные… Пожалуй — самый необычные, каких мне доводилось встречать. Чувствую ведь, что какая-то значимая тайна лежит на ваших сердцах…
И тут Илья сделал неожиданное движение, и дотронулся ладонью до того нароста на сердце, который до этого согревала поцелуями Оля.
— Та-ак, без волшебства здесь, стало быть, не обошлось…
— Не ваше дело! — прямо-таки рявкнул Алёша, и, верно даже бросился бы на воеводу, и ударил бы его, если бы Оля не удержала его.
— Алёшенька, миленький, вспомни-вспомни, что говорил…
— Ну да, ну да… — зашептал юноша…
А в следующее мгновенье Алёша уже вырвался, и оказался возле маленького, зарешёченного окошка. Окошко было украшено тончайшей ковкой ледовых узоров, но по пробирающемуся через них освещению можно было догадаться, что сейчас предвечерний час. Алёша прямо-таки впился пальцами в эту решётку, вдавился в неё лицом; и вдруг его тело стало передёргиваться, и всё сильнее и сильнее передёргивалось, и прямо-таки выворачивали его рыдания.
Оля бросилась было к нему, но юноша почувствовал это движенье, резко обернулся к ним — лик его был страшен; даже воевода невольно вздрогнул — только сильнейшее, несвойственное в общем то юности душевное страдание, могло так сильно исказить черты.
— Не подходи. Оленька, заклинаю тебя — не подходи! Не подходите! — взвыл он волком — на вопль этот из коридора снова взглянул солдат, и где-то в отдалении звучавшие до этого разговоры смолкли — там тоже прислушивались. — …Поймите. поймите — я так страдаю, а вы задерживаете меня!.. Меня ж там друг ждёт, он в такую беду попал, в такую… Да вы даже и представить себе такой беды не можете, не можете, не можете!..
Алёша вцепился в своё лицо руками — видно, хотел скрыть свои рыдания, но конечно же тщетно — они и стонами, и слезами между пальцев пробивались.
— Мошет быт, ушпокоителное лекарштво? — предложил лекарь.
— О нет! — выкрикнул Алёша. — Этим от той боли не спастись! Нет! Нет!..
Никто и не заметил, как из коридора шагнул Добрентий-судья — он слышал последнюю часть Алёшиных выкриков, и лицо его стало ещё более суровым, каменно-непроницаемым, нежели прежде. Когда Алёша стенал всё тише и тише, "Нет, нет, нет" — он обратился к Илье:
— Вот видишь — а ты ещё хотел их выпускать!.. Уже не важно — относится он к разбойникам Соловья или нет. Человек этот может быть опасным; если — нет, ошибаюсь — сам первый попрошу и у него и девушки прощения, как смогу — искуплю. Но пока не доказано — извольте отправить его в Белый град вместе со Свистом, если уж вам так угодно отправлять этого разбойника не дождавшись…
— Угодно, угодно. — нетерпеливо перебил его Илья. — И ещё раз скажу — сегодня же.
— Сколько в охрану пошлёшь?
— Двадцать клинков.
И тут взвился из глубин коридора вопль Свиста, который во всё это внимательнейшим образом вслушивался:
— Мало, мало — воевода!.. М-А-Л-О!!! — разразился дикий его, похожий на какой-то охмелевший гром хохот. — Давай полсотни! Нет, что там — сотню!!! Да хоть всех своих людишек снаряжай — всё равно отобьёт меня Соловей!
И тут засвистел Свист. Да — не даром он получил своё имя: этот пронзительный звук прямо-таки вклинился в тела, и, казалось, что стены дрожат, трещинами покрываются.
Подождав, пока свист пройдёт (а он долго-долго, минуты две тянулся, дребезжал), Дубрав совсем негромко обратился к Илье:
— Двадцать — действительно мало.
— Зато — это надёжнейшие люди. — поглаживая всё ещё звенящие уши, нахмурившись проговорил воевода. — …Через пару часов будьте готовы к выезду…
А потом Алёша и Оля остались одни — тюрьма была погружена в безмолвие, казалось, весь мир уже умер, и только где-то потрескивал факел — правда звук этот был настолько тихим, что, казалось — он рождался в сознании.
Алёша медленно прошёл к лежаку, устало опустился на него. Оля села с ним рядом, взяла его руку, целовал её.
Оля поцеловала его в лоб, и долго-долго согревала этим нежнейшим, тёплым поцелуем; Алёша лежал недвижимый, восково-бледный, словно мертвец в гробу. Оля подумала было, что он заснул, склонилась, чтобы ещё поцеловать его в лоб, но когда сорвалась с её ресниц большая, тёплая слеза, когда пала на Алёшин лоб, и покатилась по небу, то этот, за мгновение до этого такой напряжённый, натянутый лоб, вдруг весь пошёл крупнейшими морщинами — на лоб старца стал похож; и снова распахнулись очи, и полилось вместе со стремительными словами раскалённое, исступлённое дыхание — такое дыхание могло быть только у тяжело больного человека: