Пронзающие небо
Шрифт:
Раздалось бормотанье Чунга:
— Что ж это за туман? Посмотреть, что ли? Все равно потом придется через него продираться.
Послышался всплеск, или что-то очень похожее на всплеск, а затем Чунгов испуганный голос:
— А-а! Отпусти, отпусти!
Затем все замолкло, вновь наступила тишина. Но Алеша почувствовал, как напряглась вокруг него тьма, как сгустилась, как задрожала, борясь с Чунгом. "Теперь только бы нам не потеряться."
Алеша осторожно сделал пару шагов вдоль стены, и снова вытянул перед собою руки. Долго ждать не пришлось: что-то коснулось его руки, потом ударило — это Чунг извивался и барахтался. Тогда Алеша рванулся
Алеша даже и не представлял, как он напугал Чунга: ведь он то знал, что это Чунг погружается, а Чунг, и без того напуганный до смерти, ничего вокруг не видя, вдруг почувствовал, что его кто крепко-накрепко схватил. Воображение тут же нарисовало облик чудища, обитавшего в этой тьме…
Чунг рванулся в сторону, но его крепко держали… Чунг затрепыхался, и вспомнив свои охотничьи навыки, потянулся к висячему на боку кинжалу. Плохо бы все это кончилось, но вот лица его коснулась рука — Чунг, правда, подумал, что это вовсе не рука, а один из отростков чудовища, который тянется его удушить и потому он укусил его с остервененьем.
Алеша вскрикнул, но тут же вновь провел по лицу Чунга, желая удостовериться, что это действительно его друг. А Чунг уже выхватил свой кинжал и намеривался уж ударить по воображаемому чудовищу, как остановился, поняв, что вовсе не чудовище к нему тянется, а друг — дорогой друг "Алеча".
Тут уж и Чунг вытянул свои руки, нащупал Алешу, закричал что-то, но голоса своего не услышал, не услышал его и Алеша. Зато он чувствовал, как рука друга провела по его лицу… Алеша, не помня себя от радости, схватился за эту совершенно невидимую руку, засмеялся даже и… вновь закашлялся. И хоть само по себе место это было ужасно и не могло ни чего внушать в нем радость и веселье, а напротив все внушало отчаяние, все же Алеша испытывал огромное облегченье — после того, как он уже почти смирился со своей смертью, после того, как в нем уже не оставалось сил бороться — ибо не было в его уставшем теле сил и смелости идти в одиночестве сквозь тьму — после всего этого рядом вновь был друг. Теперь Алешу переполняла радость — просто от знания того, что они прекрасно сейчас понимают друг друга без всяких слов; и он знал, что не придется ему лежать больше без движенья на дне этого болота — рука об руку они будут пробиваться вперед… И потому во тьме он обнял Чунга, и хоть знал, что тот ничего не услышит, все ж произнес:
— Друг мой! — всего лишь эти два слова, но в них он вложил всю свою душу.
Потом, не медля ни минуты, они двинулись от стены вглубь тьмы. Каждый шаг давался им с трудом, причем немалым, приходилось всем своим телом надавливать вперед, чтобы продвинуться еще немного.
Время здесь тянулось ужасающе медленно, словно бы и секунды увязали в этой черной топи. Алеше казалось, что они идут уже очень, очень долго и в то же время сделали всего лишь несколько шагов от стены. Но Чунг тащил его вперед, а иногда и Алеша тащил Чунга за собой…
Лицо Ольги, такое близкое, такое родное… Она склонилась над ним и осторожно проводила свой рукой по его волосам, когда же он очнулся, все еще находясь во власти кошмара и дернулся, вздернув вверх руки и она отдернулась, но тут же впрочем наклонилась к нему обратно.
Алеша блаженно вдохнул теплый воздух… вдохнул да так и подскочил — в ноздри ему ударил запах щей и еще какой-то выпечки. Он быстро огляделся: весьма даже уютная тюремная камера, по крайней мере таковой она ему показалась после дней проведенных на морозе. Действительно, было тепло, по стенам, выложенным из больших каменных плит, бегали блики от светильника, стоявшего на столе… а еще на столе стояли тарелки с густыми щами, с блинами.
Алеша подбежал к столу, и, сгорая от голода, даже и не садясь, принялся уплетать суп, время от времени, хватая с тарелки блинов.
Ольга молча. опустив голову сидела на кровати. Вот Алёша спросил у неё:
— Ты что ж поела уже?
— Я то… да… один блинок…
— Ну ты даешь! — выдавил Алеша и осушил кружку теплого молока, теперь в животе его потеплело и вообще настроение значительно улучшилось. — Ну что ж ты, иди к столу…
Но в это время раздались голоса, которые привлекли внимание и Алёши и Оли: голоса прорывались к ним с трудом — и даже невозможно было определить, откуда же они доносятся — заблудились они среди этих стен. говорили трое, и в резком, хрипловато-шипящем голосе одного сразу узнали одноглазого:
— А-а, судия многоуважаемый, Добрентий; и вы… воевода Илья. Ну здравствуйте, здравствуйте гости дорогие. Вот жалко, что в вашем доме довелось встретиться, да ещё и в цепях я, а то бы, на лесной дороге иной разговор у нас вышел… И кто ж первым будет говорить, а-а, Добрентий, Добрентий — судья наш так и кипит гневом праведным…
Вступивши голос действительно был гневен даже:
— Ну, по крайней мере, не отпираешь, что ты — Свист — правая рука Соловья-разбойника, и сам разбойник мерзейший. А отпираться и смысла нет: уже знали, что в город идёшь, следили за тобой до самого рынка. — и вдруг резко. — Что это за парень и девка? Из твоей шайки?..
— Да нет — что вы, многоуважаемый Добрентий. — в голосе и злоба и презрение. — В первый раз там повстречался, а больше ничего и не знаю.
— Ладно — с ними позже разговор будет. Ты вот что, жизнегубец — отвечай-ка немедля — укажешь нам тайные тропы к разбойничьему городку, проведёшь наш отряд через караулы тайные?..
Наверно, целую минуту продолжалась тишь, а потом стал нарастать дикий, безудержный хохот — и столько злобы и презрения в этом хохоте было, что Оля вздрогнула, побледнела, и взяла Алёшу за руку. Долго-долго хохотал одноглазый Свист, а потом как рявкнул (там и цепи зазвенели — видно рвался на своего врага):
— …Да что б я вам тропы указывал?! Вам, ненавистным?! Тьфу! Вот вам! Ха-ха-ха!.. Что угодно со мной делайте — никогда не покажу!..
— Зря! — грянул Добрентий.
— А ты уж, судьишко ненавистный — ты, видно уж о награде государевой помышлял?!.. А вот тебе! Тьфу! Что — мало?! Вот ещё — тьфу!.. Ха-ха-ха!..
Тут — звук ударов, звон цепей, сдавленные, яростные вопли Свиста — бывшие там государевы солдаты конечно не могли дозволить, чтобы разбойник плевал в судью.
Оля вжалась в Алёшино плечо, прошептала с мукою:
— Да что ж это?.. Да разве же можно так?!
— Довольно! — прервал Добрентий.
Тут снова голос Свиста — он тяжело дышал, и слова вырывались с ещё большой яростью, кинжалами среди стен грохотали:
— Такие то вы — «хорошие»! Хорошо вам связанного бить!..
— Ты сам виноват! — оборвал Добрентий. — Ты мученика из себя не корчь: хвастаетесь — только грабите — не убиваете. Ну да — в прошлую зиму, в мороз лютый, ограбили купеческий караван. Обчистили всё, и с купцов и с жён, и даже с детей их одежду сняли — в потёмках посреди тракта оставили… живыми… они замёрзли — страшная то, мученическая смерть от обморожения — иль не знал? Детки то во льду скорчившиеся не снятся…