Пронзающие небо
Шрифт:
— Говорил же тебе… — хрипел Алёша. — …Тут весь расшибёшься… И кто это прорубал… Как можно было прорубить и пролезть в такой узкий проход… Карлики что ли какие-то… Эй, Чунг! Чунг, ты там ещё?!..
Быть может — и был какой-то ответ, однако же за теми заунывными стенаниями, которые прорывались спереди, совсем не слышал Алёша этого ответа. Тут как шилом голову пронзило: "Чунга уже нет! Поглотила его одна из тех многочисленных трещин, мимо которой проползали!" — и тут же, наполняя паникой, вместе со встречным током тяжкого, смрадного воздуха, понеслись один за другим кошмарные образы грядущего: проползёт он ещё немного, и там проход сузиться настолько, что он застрянет, да так и будет лежать среди этих, давящих отчаяньем стен; одинокий, среди мрачнейших образов он будет постепенно сходить с ума, и в конце концов — станет грызть эти камни, хохотать безумно, а потом и к хору заунывному присоединиться, и будет скрежетать, надрываться вместе с этим
— Надо прорываться вперёд, вперёд, вперёд… — несколько раз, словно заклятье повторил он. — …Если бы Чунг полз сзади, так уже давно дотронулся бы до моей ноги — но, может его разбудили… Да — наверняка его разбудили… Что ж оставаться здесь, ждать?! Нет — тело ведь заледенеет; он поймёт — как вернётся, поползёт следом… Что же с головой — почему так гудит?.. Трещит… Эти круги перед глазами?! Всё темнеет, темнеет — неужто пробит череп?!.. Нет же, нет!.. Вперёд! Вперёд! Жить — бороться!..
Он сделал ещё несколько рывков вперёд, и это были судорожные, нерасчётливые рывки, от которых он получил ещё несколько сильнейших ударов. Голова трещала, перед глазами в бездну закручивались ревущие воронки; обильно стекающая по лицу кровь казалось прожигающей лавой. Но вот Алёша разом остановился — ещё раз ударился, но даже и не заметил этого: перед ним темнел скелет — кровоточащие, раскалённые молоты, набаты, тараны забились в голове: "Вот и с тобою тоже самое станется! Это ж твой предшественник, тоже здесь полз, к тем вратам великим прорывался… Вот и ты — ещё несколько движений, и точно также здесь застрянешь!.. А сколько он пролежал здесь, продёргался, проорал, прежде чем обратиться в этот скелет?!.." — и тут же, вторя этому отчаянью, нахлынул ледяной ветер, сжал, до костей проморозил — Алёша знал, что — это Снежная колдунья, и чувствовал себя таким ничтожным, измождённым, она бурей в его голове носилась: "Сдавайся!.. Поворачивай пока не поздно!.. Неужели ты не понял — борьбы тщетна, ты обречён!" — тут одновременно вспомнился купец с Дубградского базара, тот самый, который точно Кощей чах над своими пирогами, вспомнился и рассказ о сыне Дубрава — представилось, что и он станет таким же подлецом, и он вскрикнул:
— Нет — никогда!.. Я расту, слышишь ты?! Расту!.. И я встану вровень с теми воротами, и я распахну их! Я сильнее тебя! Слышишь — я безмерно сильнее тебя, жалкая ты колдунья! Мне известно чувство Любви! Я Человек!..
После этого, Алёша сделал ещё несколько сильнейших рывков вперёд — опять ударился головой, опять треск, звон. кровь заливающая лицо — всё это уже было не значимо; главное вперёд — расти, расти! И вот Алёша врезался в скелет — скелет оказался таким древним, таким хрупким, что сразу же обратился в прах — он уже совсем ничего не видел, перед глазами перемешивалась круговерть из обрывков мрака…
Неожиданно он почувствовал, что головой прорвался в какое-то обширное помещение. Только головой и прорвался — плечи же намертво застряли среди стенок. Где-то совсем близко запищали тоненькие-тоненькие, но всё равно заунывные голоса. Алёша, ещё ничего не видя, и кашляя от набившегося костного праха, смог пробормотать:
— Так и знал — карлики этот проход прорубили.
Тут на его щёку плеснулось что-то, и то зловоние к которому он было привык, усилилось настолько, что он стал изгибаться, но не смог проползти ни вперёд, ни назад — застрял намертво, и тяжесть ледяных каменных сводов тисками сдавливала плечи.
Тут на другую щёку ему плеснулось — и зловоние, но уже совершенно иное зловоние ударило Алёшу; ещё раз — теперь прямо в ноздри, Алёша стал отчаянно чихать, и на некоторое время потерял способность что-либо слышать — когда же приступ прошёл — вновь стали проступать тоненькие, унылые голоса, и по интонациям Алёша понял, что обращаются к нему:
— О славный, славный господин!.. Не угодно ли откушать…
И как только к Алёше вернулось зрение, он увидел перед собою блюдо, кое я не стану описывать, дабы не смущать отвратительностью его читателя — скажу только, что Алёшу чуть не вывернуло на изнанку. Шевелящееся это блюдо едва не касалось его лица, и он, стараясь как можно скорее закрывать рот, выкрикнул:
— Нет, нет — я совсем, совсем не голоден!..
Тогда блюдо отодвинулось в сторону, и перед ним предстали несколько человечков, каждый — не больше Алёшиного мизинца. Человечки были в каком-то рванье, личики у всех настолько однообразные — словно восковые слепки, они подобострастно кланялись, и вскрикивали:
— Чем мы удостоились такой чести?! Ведь уже шестьсот битв к нам не сходил такой Большой, как вы…
Алёша не знал, что ответить, а человечки продолжали суетится, вскрикивали:
— Очень жаль, что вы отказались от такого изысканного блюда — ведь на него ушло пять тысяч ничтожнейших!..
— Как же вы мне это блюдо приготовили? Ведь я же только появился? — на самом то деле это Алёшу совершенно не интересовало, и он спросил так — лишь бы только что-то спросить, лишь бы справиться со звоном в голове.
И тут же запищали, складываясь в один, тоненькие эти голосочки:
— Так ведь уже заранее всё предчувствовали… Да, да — заранее! Слышали ваши голоса величественные! Вы же многими голосами можете говорить…
Алёша понял, что имеется в виду Чунг, но ничего не ответил. Наконец он смог вытереть глаза и хорошенько оглядеться: да — действительно его голова прорвалась в довольно обширную пещеру; пол этой пещеры дыбился уродливыми сооружениями — жилищами карликов; в домишках этих не было труб, и из кривых окошек и перекошенных дверок медленно и тяжело выползал густой, смрад. Домишки были рассеяны столь хаотично, и в тоже время — столь плотно друг к другу, что и не понятно было, как карлики не запутываются в этом лабиринте. Видно пришествие Алёше на некоторое время прервало деятельность этого общества, но вот она уже вновь возобновилась — деятельность заключалась в том, что карлики лупцевали друг друга каменными дубинами, или же просто кулаками, били из всех сил — и когда кто-нибудь погибал, то тело его рассыпалось на множество мельчайших, тончайшим писком надрывающихся фигурок, которые тут же сгребали в мешки, и несли сбрасывали в яму, где копошилось огромное множество подобной мелкоты — ямы кипели этой живой, пищащей массой, и иногда оттуда точно волна вырывалась — облепляла какого-нибудь карлика, и иногда побеждала — тогда появлялась новая, вновь собранная фигура. Сквозь это царствие боли метнулся Алёшин взгляд, и вот приметил он, что возле дальней стены — довольно обширное освобождённое от построек место: и видел он, что там сходились в бешеной, беспорядочной рубке две армии, состоящая каждая — по меньшей мере из пяти сотен фигурок. Причём фигуры были более мускулистые чем на улицах, все покрытые шрамами, и Алёша понял, что туда допускаются только такие, которые перебили какое-то определённое число своих сородичей. Многие-многие там разбивались, рассыпались в визжащих былинок, которых тут же сгребали в мешки, волокли к ямам — заворожённый яростью той бойни Алёша всё глядел-глядел, всё не мог оторваться, всё не мог осознать, что — это живые существа так друг друга терзают (ведь никогда прежде Алёше не доводилось видеть убийства). Мелькающие перед лицом мизинчатые фигурки с настойчивой почтительностью продолжали что-то выкрикивать — но Алёша всё глядел — всё погружался в ту ненависть, и уже забыл те строки, которыми его Оля согревало, и леденело, леденело его сердце… И это продолжалось до тех пор пока не раздался гораздо более басистый чем у карликов, но всё равно — очень тонкий для людей голос:
— Довольно! Сражение ВСД семьсот миллиардов триста девяносто семь миллионов четыреста пять тысяч двести семьдесят два закончено!..
Выкрикивал эти устрашающие цифры карлик, который должен был казаться мизинчатым карликам великаном, ибо он был ростом до колена взрослого человека. Карлик этот оказывается всё время сидел на лестнице, что поднималась у стены, возле которой кипело сражение. Всё время карлик сидел недвижимым, и потому Алёша вначале принял его за каменное изваяние. Однако теперь карлик вскочил во весь свой полуметровый рост и стремительно замахал ручонками — откуда-то сверху на карлика грянул луч мутного света и Алёша смог разглядеть его лицо — более явное нежели у мизинчатых, оно было отвратительно — словно бы восковую фигурку подержали над огнём — черты оплыли, но проступало что-то невнятное. Одет этот карлик был в запачканное кровью рваньё, а лоб его пересекала изодранная тёмная полоска.
— Довольно, довольно! — повторил он, хотя и ещё и при самом первом «довольно» сражение остановилось. — Все выжившие удостаиваются чести перейти на второй уровень!..
Что тут началось — как визжали те мизинчатые, которые ещё оставались на поле, как подпрыгивали, как вертелись, визжали. И тут карлик принялся стремительно нагибаться и выхватывать мизинчатых. как только ставил на лестницу — они становились одного с ним роста, хватали сваленные там же чёрные, изодранные повязки и с теми же восторженными воплями уносились вверх. Карлик утомился нагибаться, а потому, чтобы скорее закончить, хватал оставшихся горстями, и когда кидал на лестницу — некоторые не удерживались там, падали обратно, давили стоящих внизу — те разбивались на мельчайшие фигурки — их тащили в мешках к ямам… Наконец поле опустело, остался один только карлик второго уровня, он через всю пещеру, через весь мир суетящихся мизинчатых подобострастно раскланивался Алёшиной голове, и пропищал: