Шрифт:
1
Вечер 16-го августа 1878 года. Небо — облачно, на горизонте залегают сизые тучи и только на западе, где солнце уходит за лесистый край земли, виден голубой клочок ясного неба. Вечерние солнечные лучи озаряют красноватым светом ряд посеревших срубов крестьянских изб, обращенных лицевой стороной к закату. Запад горит и пышет, словно залитый растопленным золотом, и брызги этого растопленного золота, попав на стекла крестьянских оконниц, сверкают и блестят там и сям, как огоньки.
В этот вечер деревня Косичево — в большом волнении… Народ, воротившийся с поля, почти весь собрался у избы Андрея Прохорова. Василий, старший сын Андреев, стоит, прислонившись к углу избы,
— Ты говоришь: он перебрался спать-то на сарай с пасхи? — спросил один из стариков, поднимая голову и оборачиваясь к Василью.
— Да! Точно… — подтвердил тот. — На фоминой [1] перебрался. Душно, говорит, в избе-то, жарко… да и тараканы одолели. Зимось не успели поморозить-то их…
— Гм! Как же это никто не слыхал, как он в горнице-то ворочался? — продолжал старик. — Сказываешь: забрал валенки, тулуп, шапку и рубахи…
1
Фомина неделя— красная горка, первая по святой, с фомина понедельника.
— Не слыхали… то есть вот как перед богом! — проговорил Василий, слегка выпрямляясь, как будто готовясь принять присягу в правоте своих слов. — Как, погоди, половицы не трещали… трещали! И дверь, поди, тоже скрипела… Да что поделаешь! Ведь знаешь: спим-то мы каково! Вон у меня хозяйка… у ней над ухом-то хошь в трубу труби, так…
— К мельнику-то ходил? — спросил Василья немного погодя другой старик, задумчиво посматривая вдаль своими слезящимися прищуренными глазками. — С кумом-то ведь они жили все в дружбе да в ладу…
— Ой, что ты! Уж такая дружба неразнимая была у них, что просто… — поддакнул Василий умильным тоном… — Ходил, спрашивал… Не видал, говорит: ко мне, говорит, с ильина дня [2] не захаживал.
Старик поникнул головой и замолк.
Солнце закатилось, и синеватые сумерки уже окутывали даль своей волшебной полупрозрачной дымкой. Облака к ночи поразбежались; небо немного прояснилось. Сыростью, лесною глушью заметнее потянуло в воздухе.
— В правленье был, объявку подал… — заговорил Василий. — Да ведь как! Три дня прошло — ни слуху ни духу… Просто ума не приложу: что с ним подеялось… Жили мы с ним, кажись, по-божески, никакого вздору у нас не было…
2
Ильин день— 20 июля по старому стилю.
— О, господи! — вздохнул старик, поглаживая свою сивую бороду. — Пропал человек, сгинул… ровно камнем в воду…
— Да вот — поди ты!.. — заметил другой из собеседников. — Жил о сю пору, как у Христа за пазухой… Дом — полная те чаша, дочь замуж выдал за хорошего человека, сына только что поженил… Что еще надоть! Все шло таково складно… жить бы да радоваться! А оно вон…
—
— И опять, вишь, всю теплую одежу забрал с собой, рубах эстолько! — возразили из толпы. — Нет уж — какое тут богомолье!..
— Оказия! — промолвил один из мужиков.
— Чудное дело!
Когда народ разошелся по домам, заря уже потухла. Легкие дымчатые облака плыли по небу, и бледный месяц выглядывал из-за них на опустевшую и безмолвную деревенскую улицу.
2
Действительно вышло «дело чудное», как говорили мужики, сидевшие на бревнах.
Андрей Прохоров на своем веку, наряду со всеми своими односельцами, конечно, испытал все злоключения и напасти, какими полна жизнь крестьянина. Но он был силен, живуч и потому устоял во всех напастях… Двадцать лет тому назад он погорел; пожар случился ночью, в осеннюю непогодь. Прохоров и его семьяне едва лишь успели выскочить на улицу в одних рубахах. Не однажды у него падал скот, медведь задрал одну корову, да волки загубили несколько овец; не однажды червь поедал озимь и оставлял Прохорову семью без хлеба; не однажды хлеб побивало градом. Все такие беды, от которых стонет грудь и трещит спина крестьянская, трещит и порой ломится…
Но при всех этих обычных бедах и напастях, Андрей Прохоров считался мужиком зажиточным, да и в действительности, пожалуй, был человек зажиточный… Еще ни разу не драли его за недоимки в волостном правленье; у него есть скотина — чем ныне, как известно, не каждый крестьянин может похвалиться; своегохлеба у него почти всегда хватает до самой пасхи, между тем как у многих из его односельцев хлеба едва достает лишь до рождества, а уж много-много до великого поста [3] , в продолжение которого и скотина и люди постятся так усердно, что потом — по весне — еле ноги волочат… Прохорова семья, обыкновенно, почти всю зиму питалась настоящим хлебом — выдались только раза три или четыре такие отчаянные голодовки, когда Прохоровой хозяйке приходилось примешивать к муке и отрубям намелко перетертые отростки молодых елей, кору и мох… Одним словом, можно подлинно сказать, что Андрей Прохоров жил припеваючи.
3
Рождество —25 декабря по старому стилю.
И в семье у него все ладилось. Правда, два года тому назад приключилось горе: схоронил он старуху жену. Но смерть уж, известно, такая гостья, что от нее ни богач, ни нищий ни крестом, ни пестом не отделается… Правда, у него еще умерло в свое время пятеро «младенчиков», но без этого ведь никак нельзя, да это горе — к слову сказать — на Косичеве и за горе не считалось. На Косичеве даже матери не жалеют своих малюток. Помрет ребенок — «слава те, господи», избавились, значит, от лишнего рта, пестовать некого и не за кем ухаживать, от дела отрываючись… Отрубят небольшую осиновую или сосновую плаху, расколют ее почти пополам, обе половины кое-как выдолбят, и в этот гробик, более похожий на корыто, чем на гроб, кладут «покойничка», завернутого в кусок серой холстины, несут в церковь, а оттуда — в могилу. Сегодня ребенок умер, завтра он уже — в земле… Ребят не лечат. Есть, конечно, где-то там «фершал», но где ж его искать, когда за ним ходить, особливо в рабочую пору, то есть в то время, когда именно всего более мрут ребята?.. На Косичеве не дорожат ни своей, ни чужой жизнью, и вообще человеческая жизнь здесь не ценится ни в грош.