Пропавший без вести (Америка)
Шрифт:
— Пошли! — приглашает Блюмфельд, эти рассуждения привели его чуть ли не в озорное настроение, и с шариками за спиной он направляется к своей кровати. Надежды его, похоже, сбываются, потому что, как только он нарочно вплотную подходит к кровати, один шарик тотчас вспрыгивает на нее. Но далее происходит нечто неожиданное: второй шарик забирается под кровать. Того, что шарики могут прыгать и под кровать, Блюмфельд никак не ожидал. Он возмущен поведением второго, хотя и понимает, что несправедлив к нему; прыгая под кроватью, шарик, возможно, выполняет свою задачу даже лучше, чем тот, что наверху. Теперь самое главное — где они в конце концов окажутся. Блюмфельд не верит, что они смогут долго существовать раздельно. И действительно, через несколько секунд нижний шарик тоже вспрыгивает на кровать. Ну теперь они попались. Окрыленный, Блюмфельд сбрасывает шлафрок и собирается броситься в постель. Но второй шар неожиданно прыгает снова под кровать. Разочарование слишком велико. Блюмфельд сразу скисает. Вероятно, шарик вылез наверх, только чтобы осмотреться, и ему там не понравилось. Теперь вот второй за ним последовал и, конечно, тоже останется внизу — там ведь гораздо лучше. Ну, теперь эти барабанщики будут прыгать подо мной всю ночь, — сжав зубы, Блюмфельд сокрушенно качает головой.
Ему становится нестерпимо грустно, хотя чем это шарики могут
Но они даже и до утра не дотягивают, стоит только Блюмфельду улечься в постель, и он их уже больше не слышит. Он напряженно вслушивается, даже свешивается с кровати — ни звука. Вряд ли это коврики дали такой сильный эффект, единственное объяснение — шарики больше не прыгают. Либо у них не получается оттолкнуться как следует от мягкой поверхности, и потому шарики временно прекратили прыжки, либо, что более вероятно, они уже никогда больше не будут прыгать. Можно, конечно, встать и посмотреть, как они себя поведут, но, довольный тем, что наконец наступила тишина, Блюмфельд остается в постели; он не хочет даже взглядом беспокоить затихшие шарики. Решив, что на сегодня он легко может отказаться от трубки, Блюмфельд мгновенно засыпает.
Однако ж в покое его не оставляют, и хоть спит он, как обычно, без сновидений, сном это не назовешь. Каждую минуту ему кажется, что кто-то стучит в дверь. Он знает точно, на самом деле никто к нему не стучит, да и кто станет ночью беспокоить одинокого холостяка. И все же каждый раз он вскакивает и несколько секунд смотрит на дверь — рот раскрыт, глаза выпучены, на влажном лбу слипшиеся пряди волос. Блюмфельд пробует считать, сколько раз его так разбудили, но раздавленный чудовищной цифрой, которая у него получается, впадает в беспамятство и в какой уже раз снова проваливается в сон. Ему кажется, что он знает, откуда доносится этот стук, что дверь тут ни при чем, стучат где-то совсем в другом месте, но, охваченный сном, он никак не может вспомнить, на чем основывается это знание. Несомненно одно: прежде чем рождается сильный стук, сначала где-то скапливается множество отвратительных крошечных ударчиков. Их бы он еще вытерпел, эту мерзкую дробь, если бы можно было избежать стука, но слишком поздно, он уже бессилен что-либо изменить, время упущено, теперь ему только и остается, что зевать. Блюмфельд даже слова произнести не в состоянии, в ярости он зарывается лицом в подушки. Так проходит ночь.
Утром его будит стук в дверь, явилась служанка, этот робкий стук Блюмфельд встречает вздохом облегчения, а ведь прежде он постоянно жаловался, что услышать ее невозможно, он уже собирается крикнуть: войдите! — как слышит другой, хоть и слабый, но вполне воинственный стук. Это шарики под кроватью. Неужели они проснулись, неужели всю ночь, в отличие от него, только копили силы. — Одну минуту! — кричит Блюмфельд служанке, вскакивает с постели, но делает это с оглядкой, так, чтобы шарики оставались у него сзади. Держась по-прежнему к ним спиной, он ложится на пол, повернув набок голову, заглядывает под кровать и едва удерживается от ругательств. Как дети, которые во сне сбрасывают мешающее им одеяло, шарики своими мелкими не прекращавшимися всю ночь прыжками сдвинули коврики и снова освободили для себя паркет, чтобы стучать, как и раньше. — А ну быстро на коврик, — зло бросает Блюмфельд и, только когда шарики, попав на ковер, снова затихают, впускает служанку. И пока эта толстая, тупая, с негнущейся спиной женщина ставит на стол завтрак, тратя на это отмеренное количество движений, Блюмфельд в шлафроке неподвижно стоит у кровати, чтобы удержать шарики внизу. Глаза его устремлены на служанку — не заметила ли она чего-нибудь. При ее глухоте это весьма маловероятно, и все-таки ему кажется, что старуха специально так долго копается, натыкается на мебель, то и дело прислушивается, высоко поднимая брови. Но он решает, что это надо отнести на счет его раздраженного состояния, естественного после бессонной ночи; сегодня она поворачивается даже медленнее обычного, не спеша собирает одежду Блюмфельда, сапоги и выносит из комнаты в коридор. Долго не показывается, слышны лишь равномерные звуки щетки, которой она чистит одежду. И все это время Блюмфельд вынужден сидеть на постели, он не может двинуться с места, если не хочет потянуть за собой шары; кофе, который он так любит пить горячим, остывает, ему остается только смотреть на спущенные шторы, за которыми начинается серый день. Наконец служанка закончила, она желает ему доброго утра и собирается уходить. Но перед тем, как удалиться окончательно, она задерживается у дверей, жует губы, бросает на Блюмфельда долгие взгляды. Блюмфельд хочет спросить, в чем дело, но тут служанка наконец-то исчезает. Больше всего на свете Блюмфельду сейчас бы хотелось распахнуть дверь и крикнуть ей вслед, какая она глупая, старая и тупая баба. Но когда он спрашивает себя, чем же все-таки она виновата, в голову приходит только одно — она наверняка ничего не заметила, но зачем-то делала вид, что заметила. Как же путаются его мысли! И это только после одной бессонной ночи! Плохому же сну он видит объяснение в том, что вчера вечером отступил от своих привычек, не курил трубку, не пил наливки. Значит, когда я не курю и не пью, то плохо сплю — таков результат его размышлений.
Теперь Блюмфельд будет больше заботиться о своем самочувствии, и он начинает с того, что тянется к домашней аптечке, которая висит над ночным столиком, достает вату и двумя ватными шариками затыкает себе уши.
После этого он поднимается и делает пробный шаг. Шарики следуют за ним, но он их почти не слышит, еще немного ваты — и звук исчезает вовсе. Блюмфельд делает еще несколько шагов, все идет пока гладко. Блюмфельд сам по себе, шары сами по себе, они хоть и привязаны друг к другу, но каждый живет своей жизнью. Только однажды, когда он резко поворачивается и шарик не успевает сделать ответное движение, Блюмфельд задевает его коленом. Но это единственный инцидент, Блюмфельд спокойно допивает свой кофе, он проголодался, словно этой ночью не лежал в своей постели, а преодолел пешком большое расстояние; умывается холодной, дающей удивительную бодрость водой и одевается. Он не поднимает шторы, предпочитая оставаться в полутьме, его шарики не для чужих глаз. Блюмфельду уже пора выходить, но ему надо как-то позаботиться о шариках, на тот случай, если они осмелятся — он, правда, в это не верит — отправиться следом за ним и на улицу. В голову приходит хорошая идея, он открывает большой платяной шкаф и становится к нему спиной. Но шарики словно почуяли, что им уготовано, они не хотят прыгать в шкаф, используют малейшее пространство между ними и Блюмфельдом, запрыгивают, когда ничего другого не остается, на минутку в шкаф, но тотчас снова выскакивают из темноты наружу, никак их не удается туда заманить, похоже, они скорее готовы нарушить свое правило и начать прыгать сбоку от Блюмфельда. Но эти маленькие хитрости им не помогут, Блюмфельд теперь сам лезет в шкаф, и им поневоле приходится следовать за ним, теперь им не позавидуешь, потому что низ шкафа заполнен разными мелкими предметами: сапогами, картонками, маленькими саквояжами, — правда, порядок у него там, — о чем теперь Блюмфельд не может не пожалеть, — образцовый, но все же это очень затрудняет шарикам передвижение. Между тем Блюмфельд, забравшись в шкаф, почти полностью закрывает за собой дверцу, и вдруг большим прыжком, какого он, вероятно, не совершал уже многие годы, выскакивает наружу, захлопывает дверцу и поворачивает ключ. Шарики пойманы. Это было ловко проделано, думает Блюмфельд, вытирая пот со лба. Как же они стучат там в шкафу! Похоже, они в полном отчаянии, Блюмфельд же, напротив, очень доволен. Он выходит из комнаты, и даже унылый коридор действует на него благотворно. Он освобождает уши от ваты, разнообразие звуков просыпающегося дома приводит его в восторг. Людей почти не видно, еще очень рано. Внизу в коридоре перед низкой дверью, ведущей в подвальную каморку служанки, стоит, засунув руки в карманы, ее десятилетний мальчишка. Он копия своей матери, и ни одна из отвратительных подробностей ее внешности не миновала этого детского лица. Ноги кривые, зоб, и от этого не дыхание, а какое-то сипение. И если обычно Блюмфельд, стоило мальчишке попасться ему навстречу, убыстряет шаг, чтобы избавить себя от этого зрелища, то сегодня у него на мгновение даже возникает желание задержаться. Пусть его и произвела на свет эта женщина и он несет в себе весь груз своего происхождения, но это же еще ребенок, в его бесформенной головке еще роятся детские мысли, и если заговорить с ним о чем-то, спросить, то, вероятно, он ответит звонким голосом, невинно и почтительно, и, сделав над собой небольшое усилие, можно будет даже погладить его по щеке. Так думает Блюмфельд, однако проходит, не задерживаясь. На улице он обнаруживает, что погода сегодня лучше, чем ему показалось из окна. Утренний туман рассеивается, появляются куски голубого, подметенного сильным ветром неба. А ведь именно шарики он должен благодарить за то, что вышел из дому намного раньше, чем всегда, даже газету оставил непрочитанной на столе, времени у него теперь столько, что можно идти не торопясь. Просто удивительно, как мало его заботят шарики с тех пор, как он с ними расстался. Пока шарики преследовали его, они воспринимались как нечто, к нему относящееся, что необходимо как-то учитывать при оценке его личности, теперь же они превратились в обычную игрушку, валяющуюся в шкафу. И Блюмфельду приходит в голову, что, быть может, лучший способ обезвредить шарики, — это вернуть им их первоначальное назначение. Там, в коридоре, стоит мальчик, Блюмфельд подарит ему шарики, не одолжит, а именно подарит, что почти наверняка приведет к их скорой гибели. Но даже если они останутся целы и невредимы, в руках мальчика шарики будут значить еще меньше, чем сейчас, когда они заперты в шкафу; весь дом увидит, как мальчик с ними играет, к нему присоединятся другие дети, и мнение, что это просто игрушка, а не своего рода жизненные спутники Блюмфельда, утвердится среди жильцов раз и навсегда. Блюмфельд бежит обратно к дому. Мальчишка как раз спустился вниз по подвальной лестнице и хочет открыть дверь. Нужно окликнуть его, произнести его имя, вполне дурацкое, как и все, что связано с этим ребенком.
— Альфред, Альфред, — зовет Блюмфельд.
Мальчишка замирает в нерешительности.
— Да иди же сюда, я тебе кое-что дам.
Две девчушки, дочки привратника, выглянули из квартиры напротив, и вот уже, охваченные любопытством, поместились одна справа, другая слева от Блюмфельда. Они гораздо сообразительнее мальчика и не могут понять, чего он медлит. Машут ему, но при этом не спускают глаз с Блюмфельда, стараясь без надежды на успех отгадать, что за подарок ждет Альфреда. Их мучит любопытство, от нетерпения они все время скачут то на одной, то на другой ноге. Глядя на них и на мальчишку, Блюмфельд смеется. Ну, наконец, кажется, все-таки понял; мальчик тяжело, неуклюже начинает взбираться по лестнице. Даже в походке он точная копия матери. Та, кстати, тоже высунулась из подвальной двери. Блюмфельд очень громко, чтобы она тоже услышала и, если надо, проследила за выполнением его поручения, говорит:
— У меня наверху, в моей комнате, два красивых шарика. Хочешь их получить?
Мальчишка только распахивает рот, он не знает, как ему вести себя, и, обернувшись, вопросительно смотрит на мать. Девчушки тотчас начинают прыгать вокруг Блюмфельда и просить шарики.
— Вы с ним тоже сможете поиграть, — успокаивает их Блюмфельд; он ждет, что скажет мальчик. Конечно, можно было бы просто подарить шарики девочкам, но они кажутся ему слишком легкомысленными, к мальчику у него больше доверия. А тем временем тот уже посоветовался с матерью, без слов, молча, и в ответ на повторный вопрос Блюмфельда согласно кивает.
— Тогда слушай, — продолжает Блюмфельд, который в данной ситуации даже рад, что его не благодарят за подарок, — ключ от моей комнаты у твоей матери, ты возьмешь его, а вот я даю тебе другой ключ, от платяного шкафа, в этом шкафу лежат шарики. Потом аккуратно запрешь шкаф и комнату. Понял меня?
Ничего он, конечно, не понял. Желая объяснить этому безгранично тупому существу все как можно яснее, Блюмфельд столько раз повторяет одно и то же, говорит о ключах, комнате и шкафах, что мальчик начинает смотреть на него не как на благодетеля, а как на искусителя. А девчушки, те сразу все поняли и теребят Блюмфельда, тянут ручки за ключами.
— Да погодите вы, — кричит Блюмфельд, они его все теперь раздражают. К тому же время идет, и он не может дольше задерживаться. Хоть бы уж эта старуха сказала, что все поняла и проследит за мальчиком. Вместо этого она стоит как истукан внизу у дверей и жеманно улыбается, думает, наверное, что Блюмфельд вдруг пришел в восторг от ее отпрыска и теперь проверяет у него таблицу умножения. Не может же Блюмфельд лезть в подвал и орать ей в ухо, чтобы мальчишка ради всего святого избавил его от этих шариков. Он и так подверг себя достаточному испытанию, доверив на весь день ключ от своего платяного шкафа этой семейке. И совсем не для того, чтобы поберечь себя, дает он мальчишке ключ, хотя мог бы привести его наверх и там вручить шары. Но нельзя же сначала подарить шарики, а потом, как это наверняка и произойдет, сразу же отобрать, они ведь снова потянутся за ним, как свита.