Проповедник
Шрифт:
И он кивком указал на легко одетых девушек, которые расположились через пару столов от них и на которых плотоядно пялился Эрнст.
— И давно ты таким правильным стал? Что-то раньше ты не жаловался на то, что я тебя от этой каторги спас. Ты мне дуру не гони, тоже, понимаешь, задницу рвать — грехи замаливать.
Эрнст перестал облизываться на девушек и посмотрел на Ёсту недобрым взглядом. Ёста опустил глаза. Наверное, зря он раскрылся и сказал вслух то, что думает на самом деле. Он всегда немного побаивался Эрнста. Может быть, потому что слишком хорошо помнил, как ребята из школы стояли
— Да нет, я не это хотел сказать. Мне просто жалко ее родителей. Девчушке всего семнадцать.
— Они сами не хотят, чтобы мы им помогали. Мелльберг лижет задницу этому чертову Хедстрёму неизвестно с какой радости, так что хрена им: они меня отстранили, а я им не мальчик какой-нибудь.
Эрнст сказал это так громко и зло, что девушки обернулись и посмотрели на них. У Ёсты не хватило духа указывать Эрнсту говорить тише. Вместо этого он сам понизил голос в надежде на то, что тот сделает то же самое. И уж конечно, он не стал говорить, что Эрнст сам был виноват в том, что оказался не у дел в расследовании. Ведь именно Эрнст наплевал на свои обязанности и не оформил, как положено, заявление об исчезновении Тани.
— Я все же считаю, что Хедстрём делает свою работу довольно хорошо. По-моему, так. И Молин вовсю старается. Справедливости ради должен сказать, что сам я не особенно утруждался.
Эрнст поглядел на Ёсту удивленно, словно не веря собственным ушам.
— Ты что за дерьмо несешь, Мухолов? Сидишь здесь и гонишь, что два сопляка, которые нам в подметки не годятся, могут работать лучше, чем мы, два опытных полицейских, так, что ли? Сидишь тут, понимаешь, и несешь полное дерьмо, тупица.
Если бы Ёста успел хотя бы немного подумать, он с легкостью мог бы предвидеть, какой эффект произведет его замечание. Он наступил на открытую рану Эрнста, задел его эго. Теперь ему оставалось только одно — идти на попятный, и чем скорее, тем лучше.
— Да нет, я не то хотел сказать, я сказал только… да нет, само собой, у них и в помине нет такого опыта, как у нас. Работать-то они работают, но что-то никакого результата пока не видно.
— Ага, это точно, — подтвердил Эрнст, заметно довольный. — Ни хрена они не показали. Одно дерьмо. Вот так-то.
Ёста с облегчением понял, что выкрутился. Его попытка показать характер закончилась так же быстро, как и началась.
— Ну, так что скажешь, Мухолов? Давай-ка позволим себе еще кофейку и по булочке.
Ёста молча кивнул. Он так долго жил, даже не пытаясь хоть в малейшей степени противостоять чужой воле и глядя на все с безразличием, что это казалось ему совершенно естественным.
Мартин с любопытством оглядывался по сторонам, когда они подъехали к маленькому дому. Он раньше никогда не был дома у Сольвейг и ее сыновей и с изумлением рассматривал свалку вокруг.
— Как только люди могут так жить?
Они вышли из машины. Патрик развел
— Не знаю, это выше моего понимания. У меня руки чешутся навести здесь порядок. А этот автохлам стоит тут, по-моему, еще со времен Йоханнеса.
Они постучали в дверь и услышали за ней тяжелые шаркающие шаги. Сольвейг наверняка сидела на своем обычном месте за кухонным столом и не особенно торопилась открыть им.
— А сейчас в чем дело? Неужели нельзя оставить порядочных людей в покое?
Мартин и Патрик быстро обменялись взглядами. Слова Сольвейг насчет порядочных людей несколько противоречили действительности. Список прегрешений ее отроков уже заполнил страницу формата А4.
— Нам бы хотелось с тобой немного поговорить. Ну и разумеется, с Йоханом и Робертом, если они тоже дома.
— Они спят.
Сольвейг хмуро отступила в сторону и позволила им войти. Мартин не мог скрыть выражения явной брезгливости, и Патрик толкнул его в бок локтем, чтобы он держался. Мартин быстро собрался и пошел следом за Патриком и Сольвейг в кухню. Она оставила их там и пошла будить сыновей, которые, как она и сказала, лежали и почивали в своей общей комнате.
— Вставайте, мальчики, вставайте. Легавые здесь и опять вынюхивают. Чего-то хотят спросить, говорят. Если так дальше дело пойдет, то нам придется в двери собачью калитку для легавых прорезать.
Сольвейг было совершенно наплевать на то, что Патрик и Мартин ее прекрасно слышат. Потом Сольвейг опять прошествовала в кухню и села на свое место. С настороженным выражением на лицах в дверях появились Йохан и Роберт, оба в одних трусах.
— Что-то у нас тесно в последнее время, начинает смахивать на полицейский беспредел, — изрек Роберт, приветливый и обходительный, как обычно.
Йохан изучающе оглядел их из-под челки и потянулся за сигаретной пачкой, которая лежала на столе. Он закурил и нервно начал возить пепельницей, пока Роберт не шикнул на него. Мартин со спокойным любопытством наблюдал, ему было интересно, как Патрик подберется к сути дела и задаст свой довольно щекотливый вопрос. Мартин по-прежнему считал, что Патрик не в себе и воюет с ветряными мельницами.
— У нас есть кое-какие вопросы. Это касается смерти вашего отца.
Сольвейг и сыновья посмотрели на Патрика крайне удивленно.
— Смерти Йоханнеса? А это еще зачем? Он повесился, и что еще об этом можно сказать, кроме, конечно, того, что такие, как вы, его до этого и довели.
Роберт раздраженно цыкнул на мать. Он изучающе посмотрел на Патрика.
— А чего это ты вызнать пытаешься? Мать совершенно права. Он повесился, и это все. Что тут еще можно сказать?
— Мы только хотим абсолютной ясности. Это ведь ты его нашел?
Роберт кивнул.
— Да, та еще была картинка, я ее до конца жизни не забуду.
— А ты не мог бы подробно рассказать, что в тот день случилось?
— Я вообще-то не очень хорошо понимаю — что это все значит? — спросил Роберт мрачно.
— Я все же вынужден настаивать на том, чтобы ты рассказал, — заметил Патрик, и через некоторое время Роберт безразлично пожал плечами.
— Ну если ты за этим приехал, тогда так…
Он тоже закурил, и дым пластом повис в маленькой кухне.