Пророк из 8-го «б», или Вчера ошибок не будет
Шрифт:
Ну, у меня и нахлестало. В новом доме. Пять этажей насквозь. И свои же ребята, сантехники, на товарищеском суде такое потом несли, вспомнить противно.
— Безответственность! Халатность! Безграмотность!
Особенно меня умилило про безграмотность. Ну, конечно же, чтобы унитаз в уборную воткнуть, высшую математику нужно знать, академиком быть. Жуть, какие мне попались гениальные ребята — сантехники. У меня даже, как у Вени Сипатого, появилось тогда желание после суда почистить кому-нибудь из них, самому умному, чайник. Да не стал связываться. Все равно они ничего не поймут, эти унитазные академики.
Вот почему,
— На кого угодно, — заявил я, — только не на сантехника.
Тут какой-то дурак и подвернулся со своим «лафа штукатурам» Я подумал, может, им и вправду лафа. А теперь вот должен мерзнуть на лесах. Изумительная работенка! Обновлять какие-то идиотские фасады.
Раньше я и не замечал, что у домов есть фасады. С лепкой, с разными голыми дядями-тетями, с заковыристыми фиглями-миглями. Ручкой обрезовки штукатурку простучи. Бухтит она или не бухтит? Если бухтит, отбей. Место почисть, водой смочи, штукатуркой залепи, глянец наведи. Тьфу! Чтоб она вообще вся поотвалилась, эта штукатурка, вместе с ее дядями-тетями и фиглями-миглями. И какой только идиот придумал штукатурить стены? Будто без штукатурки жить нельзя! Самого бы его заставить поторчать целый день на лесах да пошлепать раствором.
Я шлепал. Размазывал лопаточкой-сердечком вязкое тесто, снова шлепал и слышал, как напевает рядом Люся Поперечная:
— Ах, зачем любила я, зачем стала целовать…
Я шлепал, и мне хотелось плакать. От обиды, от холода, от того, что тот случайный обормот блямкнул, будто штукатурам лафа.
Вон кому лафа, так действительно лафа — седому бородачу за окном. Я уже который день видел этого бородача. Сам молодой, а голова и борода седые. Сидит себе в тепле и стучит на пишущей машинке. На потолок посмотрит, бороду почешет и снова стучит. Писатель, наверное. Книжонки сидит в уюте выстукивает. Которые потом никто читать не станет. А ты ему дом штукатурь, чтобы ему лучше стучалось.
Вылез бы взял со своей бородой на леса да поштукатурил. А смотреть в потолок и пальцем в машинку тыркать — это любой согласится. Не пыльная работенка. И денег небось платят, не то что штукатуру.
— Карпухин, — сказала Люся, перестав петь про то, зачем она любила и зачем стала целовать, — а Карпухин. Ты в счастье веришь?
— Еще как! — отозвался я. — Хы-хы-хы-ы!
— А я верю, — сказала Люся. — Я невезучая только. Не везет мне очень. А тебе, Карпухин?
— Мне везет, — сказал я. — Как все равно в сухумском обезьяньем питомнике. Только там хоть не заставляют орангутангов стены штукатурить. И кормят задарма. Хы-хы-хы-ы!
Под тяжелыми шагами загрохотали доски настила. По шагам я сразу угадал бригадира. Так ходил у нас один он — бух-бух! Остальные в бригаде были девчата.
— Проверочка идет, — буркнул я. — Сейчас извержение вулкана начнется.
Бригадир Юрий Николаевич чем-то походил на того прораба, с которым я работал, когда был сантехником. Они все схожи в одном, эти начальнички, как все равно учителя в школе. В школе каждый учитель убежден, что его предмет самый главный Хоть тебе физика, хоть география, хоть даже история. И эти начальнички в ту же
— Карпухин, — ковырнув лопаточкой-мастерком стену, проговорил бригадир Юрий Николаевич, — что же ты, к богу в рай, опять делаешь? За спиной мне у тебя стоять, да? Что ты делаешь, я спрашиваю?
— Штукатурю, — сказал я. — Чего.
— Штукатуришь? — с места в карьер завелся бригадир. — Не штукатуришь ты, а халтуришь! Сколько раз тебе говорено: края старой штукатурки следует смачивать водой до полного насыщения. А ты! К богу в рай! Ведь не успеют леса снять, трещины по стенам пойдут. Хоть немного о марке бригады ты думаешь?
— Юрочка, — кокетливо проговорила Люся, — вы лучше за моей спиной постойте. Чего вы с утра до вечера возле Варьки Фомичевой толчетесь? Неужто она симпатичней меня?
Все у нас в бригаде величали Юрия Николаевича на «вы». Он обращался к нам на «ты», а мы ему говорили «вы». Как какому-нибудь министру. Хотя «министр» был старше меня всего лет на пять.
— Не егози, Поперечная, — отрезал бригадир. — Занимайся своим делом. И запомни раз и навсегда: я тебе не Юрочка.
— Фу, какой вы, однако, нечуткий, Юрий Николаевич, — надула губы Люся. — Такой видный из себя и такой не джентльмен. Прямо даже удивительно.
Видный, но не джентльмен строго кашлянул, посмотрел на Люсю и ничего ей не ответил. Повернувшись ко мне, он завел свою обычную шарманку про то, что бригада у нас комсомольско-молодежная, что мы соревнуемся с бригадой Томилина, что социалистическое соревнование — это и качество, и экономия материалов, и сроки. Все это я уже слышал тысячу раз. Но он вертел свою шарманку и ловко сковыривал еще не затвердевшую штукатурку. Серые пласты шмякались на доски, раскалывались и сыпались по этажам вниз.
— Переделать! — грубо сказал министр. — Чтобы полный ажур был, к богу в рай.
Деревянные щиты снова загрохотали под его сапожищами: бух-бух! А Люся нахально замурлыкала Юрию Николаевичу в спину:
— Ах, зачем любила я, зачем стала целовать?
Если и так-то шлепать раствором на стену — каторга, то переделывать по сто раз одно и то же — вообще чистейшее смертоубийство. Я даже подумал: взять вот и назло нашим хамам-начальникам спрыгнуть с лесов, с четвертого этажа. А этот министр Юрий Николаевич пусть потом отвечает. Еще записочку на всякий пожарный оставить: покончил, дескать, с собой из-за нечуткого бригадира.
Но я все же не стал кидаться с четвертого этажа. И реветь не стал, хотя мне, честно говоря, очень хотелось пореветь. Может, если бы рядом не торчала Люся, я бы и вправду чуточку поревел, отвел бы душу. А так я лишь подумал о маме, пожалел, что ее нету рядом. Мама бы живо сказала этому разминистру Юрию Николаевичу пару ласковых. Чтобы знал. Чтобы относился к своим подчиненным с уважением, подход имел. Понять он, конечно, все равно бы ничего не понял. Но хоть заткнулся бы.
В обед Люся сгоняла в магазин за молоком и булками. Прибежала в обнимку с треугольными молочными пакетами, повертела головой, зашептала мне в ухо: