Прорвать Блокаду! Адские Высоты
Шрифт:
Подхожу к краю платформы. Жду поезд до станции «Улица Дыбенко». Всего две остановки. Захожу в первый вагон. Тут обычно народу меньше. Ставлю рюкзак у сиденья. Только хочу сесть – какая-то девчоночка, лет десяти, плюхается рядом с моим монстром. Потом вдруг смотрит на меня и отодвигается, освобождая мне место. Я, придерживая рюкзак, сажусь рядом. Она удивленно смотрит на меня:
– А вы турист? – Очаровательная детская непосредственность в самом разгаре.
– Да, – машинально отвечаю я. А потом спохватываюсь. Ментам вру, детям-то зачем? – То есть нет. Я – поисковик.
– Аааа… – вдруг уважительно отвечает
Я молча улыбаюсь в ответ.
Потом молчит. И, опасливо кивая на рюкзак:
– А он очень тяжелый?
Я стараюсь сделать серьезный вид, но не получается:
– Очень! Ужас, какой тяжелый!
– У моего папы тоже, – вздыхает она. – Мы с мамой его даже сдвинуть не можем.
Мы разговариваем через шум поезда, склонившись друг к другу головами. Моей – темно-русой с проседью. Ее – беленькой.
Со стороны, наверное, кажется, что разговаривают отец и дочь. Но нет. Мы просто попутчики. Длинный, тощий, бородатый мужик в камуфляже, держащийся за свой рюкзачище, и десятилетняя девочка, положившая ранец на острые свои коленочки. Через несколько минут мы расстанемся и никогда больше не увидимся. Это мегаполис. Это его законы. И этим мне он напоминает…
Да, поезд.
В поезде можно быть любым. Можно изображать из себя кого угодно. Хочешь – будешь обедневшим олигархом в плацкарте, хочешь – начинающей кинозвездой в купе, хочешь – великим писателем земли русской, изучающим жизнь с изнанки в СВ. А чаще всего – остаешься самим собой. Ибо… Ибо зачем врать вот этой вот девочке, без опаски и с любопытством разглядывающей тебя?
А еще он напоминает мне войну. Встречи и расставания.
А через минуту мы расстаемся. Она теряется в толпе выходящих на свежий воздух питерских окраин. Но перед тем как бархатный голос сообщил о прибытии на станцию «Улица Дыбенко. Конечная. Граждане, не забывайте в вагонах свои вещи!», она вдруг сказала мне:
– Спасибо.
А потом схватила свой ранец, весело разукрашенный покемонами – или смешариками? Вечно их путаю, – и умчалась.
А я слегка ошалел. После медленно подкинул рюкзак на колено, потом перехватился, всовывая руки в лямки спиногрыза, и, тяжело ступая, отправился на выход.
Там меня ждал магазин и автобус до «Журавлей».
Нет.
Это не остановка. Остановка называется «Двенадцатый километр». Просто там стоит памятник. Красные звезды, превращающиеся в журавлей. Его поставили ребята из Казахстана. Мы так и называем сейчас эту остановку – «Журавли».
А в магазине…
Два блока сигарет, три литра водки. Да, три литра водки. И не надо тут фарисействовать. А еще я купил десять пар носков. Сухие ноги – в нашем деле самое главное.
Упихиваю все это дело в рюкзак, еще больше потяжелевший. Иду до остановки. Спрашиваю у водилы:
– До Мги?
– До Мги, дорогой, до Мги! – интересно, почему в Питере водители автобусов и маршруток – кавказцы?
– Через сколько поедешь?
– Через пятнадцать минут, брат!
Невольно вспоминается классика – «Не брат ты мне…»
Ухмыляюсь, но опять сдерживаю улыбку. Сегодня я пойду в лес – искать деда вот этого улыбчивого златозубого кавказца. И своего тоже.
Пятнадцать минут. Времени хватит на то, чтобы отлить в платном сортире, покурить и сказать:
– До встречи, Питер! Я еще вернусь! Я обязательно вернусь!
И через пятнадцать минут я еду в автобусе на заднем сиденье. Почти никого нет – разгар выходного дня. Все кому надо – уже уехали по дачам. Передо мной виден горизонт. Мы наплываем на мост через Неву. Здесь когда-то – давным-давно, только вчера – прорывали Блокаду. Мы едем по мосту. Слева стоял полковой оркестр. Весь состав погиб, накрытый крупнокалиберным снарядом. Справа лупили по рабочим поселкам «Катюши». Это с ленинградского берега. А на волховском берегу сейчас музей. По кольцу мы объезжаем танки – КВ, Т-34, Т-37, БТ… Их поднимают со дна Невы. Вместе с танкистами.
Крутимся по городу Кировску. Выезжаем на трассу. Где-то там, если по другой трассе ехать, Невский Пятачок. Земля, на которой до сих пор ничего не растет. Слишком много в ней металла и… И людей.
Но мне дальше. Ребят, простите, моя война нынче в Гайтолово. Это совсем рядом, десять минут на автобусе и еще час пешком.
И три года войны.
Странное ощущение. Какие-то километры, метры, сантиметры… Мелькают за окном как недолеты пуль. А ведь три года поливали их кровью…
Мусорный полигон проезжаем. Следующая остановка – моя.
Выхожу.
Автобус приветливо хлопнул дверью и помчался во Мгу по своим кавказским делам.
А я приехал.
Я приехал на войну.
Сейчас пройти пять километров пешком. Справа – поле. На нем запаханы тысячи моих дедов. Их запахали после войны. Справа – леса и болота, в которых деды воевали… Почему воевали? Они все еще воюют.
А мне, вдоль ЛЭП, до Чертового Моста через речку Черная. И только пыль, пыль, пыль из-под шагающих… Нет. Не сапог. Берцев.
А потом налево еще метров двести. Мимо каски на дереве. Мимо воронок. Мимо исковерканных железяк.
Я приехал на войну.
Я вернулся на войну.
Я живу на войне.
Линия судьбы
(Август – сентябрь 1942 года)
Лейтенант Кондрашов лежал на охапке сена, постукивал босой ногой по доскам в такт стучащим колесам вагона и сочинял стихи. Сочинял уже давно. Со вчерашнего вечера. И сочинил уже две строчки – «эшелоны, эшелоны, кто-то плачет, кто-то стонет…». Дальше никак не шло.
Потому как он не видел, кто там стонал за досками того санитарного поезда. Они тогда стояли на станции со смешным названием Пикалево, и лейтенант решил прогуляться – косточки поразмять. Но сделал это зря. Вагон, в котором на фронт отправлялся лейтенант со своим взводом, находился в самом центре эшелона. А тот стоял далеко не на первом пути. Между станцией и их составом стояло несколько поездов. Кондрашов застеснялся на виду у красноармейцев лезть под вагоны. Он вообще был стеснительным мальчиком. Впрочем, в этом он не признавался никому, даже самому себе.
Именно по этой причине он зашагал вдоль поезда. Когда он прошел три-четыре вагона, его вдруг остановил окрик откуда-то сверху:
– Эй, лейтенант!
Кондрашов вздрогнул, остановился и посмотрел наверх. Из открытого окна пассажирского вагона высовывалась голова. Абсолютно лысая и какая-то очень белая. Голова спросила:
– Лейтенант, махорочкой не богат?
А потом из окна донесся чей-то стон.
Лейтенант развел руками:
– Не курю, извините.
Голова беззлобно ругнулась: