Прорыв под Сталинградом

Герлах Генрих

На узком лице подполковника читалось напряжение. Он то и дело хватался за карандаш и властной рукой вносил какие-то правки. Положение дел ему не нравилось от начала и до конца.

Причем беспокойство у него вызывали не те две-три дивизии, которые враг не так давно перебросил на плацдарм у станицы Клетской. Поступавшие оттуда сообщения рисовали привычную картину: в личном составе либо одни юнцы, либо одни старики; настрой паршивый; скудное обмундирование и убогое вооружение (даже гладкоствольные ружья прошлого века встречались). Унольд в этом хорошо разбирался. В бытность свою молодым капитаном генерального штаба он числился в отделе изучения иностранных армий Востока генерального штаба сухопутных войск – как раз в то время, когда готовилось нападение на Чехословакию. Он знал русский и предпочитал допрашивать пленных сам, а потому знал, что с такими дивизиями русские всерьез наступать не будут. Но было и кое-что еще. К примеру, под покровом ночи, практически незаметно для него, выросли два новых моста через Дон. Для чего им было наводить эти мосты, если они не собирались…

За соседним

столом первый адъютант дивизии капитан Энгельхард сортировал донесения. Он был молод и отличался совершенно несвойственной данному окружению элегантностью. В штаб дивизии его загнала застрявшая в легком пуля.

Поднявшись, он положил Унольду на стол листок. Подполковник краем глаза изучил его и, заинтересовавшись, взял в руки. Он перечел второй раз, и губы его сжались в тонкую линию. Взгляд его серых глаз метнулся к оставшемуся стоять у стола капитану и обратно; затем его рука с карандашом стремительно пронеслась над светло-зеленой областью леса к северу от Дона. Секунду он, прищурившись, разглядывал появившийся на карте красный круг; на скулах у него играли желваки. Затем он задумчиво, почти с нежностью, вписал в кружок цифру “5” и поставил под ней знак танка – ромб.

– Господин подполковник, вы действительно верите, что там танковая армия?

Унольд ничего не ответил. Вместо этого он подошел к низкому оконцу и выглянул наружу. В голубоватом свете, сочащемся сквозь паршивые стекла, его худощавое лицо казалось похожим на посмертную маску. Его подернутый поволокой взгляд, скользя по неровной брусчатке пустынной деревенской улицы, устремился сквозь время и пространство назад…

Полтава, 1941 год. Из окон административного здания, в котором располагался штаб группы армий “Юг”, открывался вид на памятник, знаменующий победу Петра I над шведами. Командование направило майора генерального штаба Унольда в Полтаву замещать слегшего с болезнью начальника отдела разведки и контрразведки. Тот, однако, на удивление быстро пошел на поправку, и Унольд, оказавшись вдруг без дела и свободным от всякой ответственности, все больше и больше углублялся в объемный труд генерального штаба Российской империи, посвященный Полтавской битве, волей случая попавший ему в руки. Вылазки за город, на поле, где пропитанная кровью земля одаривала его то старинным шлемом, то ржавым оружием, дополняли прочитанное как живое свидетельство, а доклады, которые он читал в офицерской столовой перед членами штаба и перед сторонней аудиторией, вскоре принесли ему, искусному оратору, славу тонкого знатока великого освободительного сражения русских. В декабре 1941 года, вскоре после того, как войска противника вновь оттеснили их от Москвы, в ставку прибыл главнокомандующий сухопутными войсками фельдмаршал фон Браухич. Однажды вечером в столовой он высказал желание осмотреть поле, на котором состоялась историческая схватка, и уже на следующее утро он, командующий группой армий “Юг” генерал-фельдмаршал фон Рундштедт [4] и Унольд, закутанные в меха и пледы, выехали туда в открытом армейском автомобиле. Рассказ Унольда длился почти час. На сверкающую хрустальную поверхность промерзшей земли он проецировал краски лета, оживлял пейзаж войсками в пестром обмундировании, наполнял звенящий от мороза воздух криками атакующих, громом орудий и стонами раненых. Ему казалось, что он в жизни не говорил так складно. Фон Рундштедт лишь изредка прерывал его вежливыми вопросами. И вот наконец в наступившей тишине, в которой на землю вновь опустилось настоящее, фон Браухич произнес ту подытоживающую фразу, что застыла над полем, точно надпись на надгробном камне:

4

Генерал-фельдмаршал фон Рундштедт – в действительности Герд фон Рундштедт (1875–1953) был снят с поста командующего группой армий “Юг” 1 декабря 1941 г., а 5 декабря покинул Полтаву. Его сменил генерал-фельдмаршал Вальтер фон Рейхенау (1884–1942), прежде командовавший 6-й армией.

– И здесь завоеватель потерпел поражение. На родной земле русского не одолеть…

Они молча вернулись к машине, молча двинулись в обратный путь. Но вот майор генерального штаба Унольд стал свидетелем разговора, который показался ему взглядом из ясного полдня в непроглядный бездонный колодец. Содержание ее было примерно следующее: оперативная цель года достигнута не была – в этом оба генерала были единодушны. После второй и третьей волны мобилизации 175 немецким дивизиям будет противостоять 400 русских. Такими силами разбить неприятеля не представляется возможным. Необходимо отступать к Псковско-Чудскому озеру, Березине и Днепру, а может быть, и дальше, к Неману и Висле, и там выстраивать “восточный вал”, о который враг разобьется вдребезги. Задача в том, чтобы сохранить живую силу.

Унольд глубоко и шумно вздохнул, постукивая пальцами по стеклу. Этот разговор преследовал его даже во сне и оттуда, из подсознания, выматывал ему все нервы. Он был слишком хорошим штабистом, чтобы оставаться глухим к логике этих рассуждений. И слишком ярым почитателем Гитлера, чтобы не противопоставить веру здравому смыслу.

Что же могло оправдать столь глубокий пессимизм знающих людей? “Да ничего, ровным счетом ничего!” – подумал Унольд, и глаза его вновь заблестели. Браухич и Рундштедт отбыли, отстранены, пропали – так им и надо, маловерным. На их место пришли другие, чья вера крепче. Гитлер сам взял на себя верховное командование. С тех пор прошел год, и вот мы подступили к Сталинграду. Непостижимый в своей автономии гений отмел всякую

теорию и схоластику. Гений, чью чудодейственную мощь питает вера миллионов людей – та самая вера, которая горами движет. Мог ли кто-либо когда-либо себе помыслить, что одна-единственная дивизия способна удерживать участок фронта в пятьдесят километров? Кандидат в офицеры, который осмелился бы сморозить такое в училище, был бы отправлен домой как безнадежно неспособный кадр. А ныне на Восточном фронте это самая что ни на есть будничная реальность. Все это стало возможно благодаря непоколебимой вере всех и каждого, именно она – залог победы. Сомнение равнозначно дезертирству.

– Мы все должны в это верить! – невольно вырвалось у Унольда. И лишь испуганный взгляд, который бросил на него Энгельхард, заставил его осознать всю двусмысленность брошенной фразы. Подполковник издал жесткий, отрывистый смешок, вернулся к столу и вновь взял в руки депешу.

– Ну и? – раскованно произнес он. – Вы же сами здесь пишете: нельзя исключать вероятность дезинформации. Ваша радиоразведка вам опять лапшу на уши вешает!

Мысль о масштабном наступлении русских абсурдна – разве командование корпусом не было того же мнения? А если русские, руководствуясь своим известным по прошлой зиме упрямством, все же решат пойти в атаку, на пути у них, как показывает состав корпуса, встанет триста танков, в том числе и только-только сошедшая с конвейера техника первой румынской танковой дивизии. На этот раз у них есть резервы, которых им не хватило в сорок первом. Так чего же опасаться?

Унольд схватил ластик и уничтожил грозную пометку, а с ней и свою тревогу, свои сомнения. Теперь о них напоминал лишь бледный след на зеленом.

– Это блеф, – произнес он, посмотрев на Энгельхарда, и тот восхитился прямоте и ясности взора командира. – Дешевый трюк! Никаких русских частей не подтянется. У них больше нет сил.

В последующие дни погода переменилась. Стало холодно, сыро и туманно; повисшая в воздухе пелена дождя покрыла булыжники на деревенской улице тонкой корочкой льда. Каждый шаг за порог превратился в испытание. “Фольксваген”, на котором обычно ездил в соседние штабы обер-лейтенант Бройер, даже в надежных руках Лакоша то и дело вилял по гололеду, с трудом продвигаясь вперед.

Во втором отделе штаба Пятого румынского корпуса, расположившегося в избах хутора Калмыковского, настрой был явно не боевой. Черноволосый капитан в элегантной форме цвета хаки, с породистой внешностью тореро, разложил перед немецким коллегой аккуратные восковки со схемой перемещений последних дней.

– Видите, уважаемый товарищ? Эти три пехотные дивизии – новые, – пояснил он на своем певучем балканском немецком. – Последнюю обнаружили несколько дней назад. Они нас не беспокоят. Но за ними третий кавалерийский корпус! Зачем нужен кавалерийский корпус, если не собираешься наступать, позвольте спросить? А что скрывает вон тот большой лес за станицей Клетской, мы и вовсе не знаем. У нас нет своих самолетов, и немецких самолетов-разведчиков в распоряжении не было. К тому же при нынешней погоде разглядеть что-либо невозможно. Пленные русские говорили, что там должна быть танковая армия. Это может быть правдой – а может и не быть. Но если это правда, то наши дела плохи, уважаемый товарищ! Вы знаете, что у нас нет тяжелых орудий, а люди наши вымотаны…

Он бросил мрачный взгляд на стенку, которую украшали портреты молодого Михая I и маршала Антонеску. Они самоуверенно взирали на происходящее из своих массивных рам.

– Поэтому мы и прибыли к вам, господин капитан, – ответил Бройер и взял из серебряного портсигара, который предложил ему офицер, сигарету из турецкого табака. – У нас достаточно и тяжелых орудий, и танков.

– Я знаю, уважаемый товарищ. Когда ваши части будут готовы?

– Ну, я полагаю, через несколько дней!

Капитан наполнил из бутылки две ликерные рюмки на тонких ножках.

– Прошу вас, уважаемый товарищ. Вам надо согреться! Настоящая цуйка.

Он поднял рюмку, глянул на просвет и опустошил ее маленькими глоточками.

– Было бы лучше, если бы ваши части поторопились, – произнес после этого румын. – Мы ждали наступления русских еще девятого ноября. Но не дождались.

– Вот увидите, капитан, – возразил Бройер, – вы его и не дождетесь!

– Хотелось бы надеяться, уважаемый товарищ…

На обратном пути Бройер сделал крюк, направившись к возвышенности к югу от Клетской. На перекрестке, там, где одна из дорог спускалась к Дону, дрожа от холода, под дождем топтался румынский часовой со стволом под мышкой, то и дело поглядывая в сторону севера. Поверх высокой грязно-белой шапки из овчины был нахлобучен стальной шлем, с края которого на плечи и спину тонкими ручейками стекала вода. Пестрая плащ-палатка, которую он накинул на шинель, придавала ему вид с особой любовью смастеренного огородного пугала. Заметив автомобиль, он размашистыми жестами дал понять, что проезд закрыт. Бройер вышел и начал подниматься вверх по склону, пока его взгляду не открылась лежащая к северу полоса обеспечения. На несколько сотен метров вперед земля была изрезана румынскими окопами. Все было тихо, залито дождем. Возвышенность плавно перетекала в лощину, в которой можно было разглядеть несколько крохотных домишек. Клетская! А за ней – бледное русло, едва различимое в серости дождливого дня: Дон! Тихо извиваясь, он раскидывал рукава, пока еще не пускал… А вон темные очертания в кажущейся нереальной дали – это тот самый страшный лес. Холмы казались идеальным оборонным рубежом. Не было сомнений, что они доминировали над всей долиной; в ясную погоду с них открывался вид далеко вперед, на расположение вражеских частей. Черт его знает, как русские при такой расстановке умудрялись снабжать свои войска на южном берегу, да еще и наводить мосты!