Прощальный фокус
Шрифт:
– Где это мы?
– Во Вьетнаме, – горделиво говорит Фан. – Я собирался вернуться, но подумал: надо показать это Сабине.
– Вьетнам… – произносит Сабина. – Кто бы мог подумать, что здесь так красиво. – Никто из тех, кто говорил при Сабине о Вьетнаме, не упоминал, что там красиво. Да и самой ей это в голову не приходило. – Просто не верится!
– Мой отец в сорок шестом приехал сюда из Франции. Я это тебе рассказывал?
Фан берет ее за руку и ведет по влажной тропе среди бескрайних полей.
– Он был подрядчиком. Работал по контракту – строил здесь дороги. Через два года
– Твой отец все еще здесь живет? – спрашивает Сабина. Пальцы ее ног оставляют в грязи борозды.
Фан смеется.
– Господи боже, да он умер еще бог знает когда!
Сабина кивает. Судя по всему, соболезнования не нужны.
– А ты когда уехал отсюда?
– В шестьдесят пятом. Родители отправили меня учиться в Париж. Это был тяжелый год. Обратно я вернулся только сейчас. – Он молчит, глядя вдаль. – У меня была беленькая собачка. С красным ошейником. – Когда Фан поворачивается к Сабине, в его глазах стоят слезы. Кончиками пальцев он касается ее волос. – Забавно, и ведь не угадаешь, по чему будешь тосковать сильнее всего, от чего будет разбиваться сердце…
– Как звали твою собачку? – спрашивает она.
– Кон-Шуот. Это значит «мышка». Отец сказал, что взять ее с собой я не могу, и подарил мышь – игрушку, на память о Мышке, что осталась дома. Ты ее не выкинула?
– Нет, конечно.
– Я берег ее, – объясняет Фан, – всюду брал с собой. И все время скучал по моей собачке. – Вздохнув, он улыбается: – Мне хорошо во Вьетнаме, Сабина. Здесь такой покой. Мы все время говорим, что, когда все уляжется, надо будет проводить здесь больше времени.
Сабина оглядывается. За нею – никого, спрятаться тут негде.
– И Парсифаль здесь?
Фан протягивает руку и гладит ее затылок как раз там, где Сабине никогда не нравилось.
– Сейчас нет. Он в Лос-Анджелесе. Совсем рядом с тобой. Но ему так неловко, он… так смущен всем этим.
– Напрасно! Господи, по сравнению с тем, что с ним произошло…
– Брось, – возразил Фан. – Много чего произошло с тобой, со мной. Не надо было Парсифалю это скрывать. Я его понимаю, но все-таки поступок необдуманный.
– Мне кажется, ты недооцениваешь серьезность ситуации, – говорит Сабина, но говорит мягко. Очень важно не спугнуть Фана, ничем его не обидеть. Начать с того, что она не знает, как выберется из Вьетнама.
Фан улыбается ей:
– Смерть учит смотреть на вещи широко.
– В таком случае и Парсифаль должен был бы уже понять, что может говорить со мной и должен ко мне прийти.
– Он придет, – говорит Фан. – Он собирается.
Сабина, наклонившись, проводит тыльной стороной ладони по верхушкам рисовых ростков. Подол ее ночной рубашки мокрый и липнет к ногам.
– Но, кажется, ты хочешь поговорить со мной о его матери.
– Тут тоже надо смотреть шире, – говорит Фан. – У этой женщины доброе сердце. Может быть, не всегда она поступала верно, иной раз лгала, но, если подумать, кто из нас без греха?
– Но если Парсифаль не хотел с ней знаться, то почему я должна? Она милая, честное слово, но как вспомнишь все это… – Сабине было мучительно трудно даже думать об этом: представлять Парсифаля не на небесах, не во Вьетнаме, в аду!
– При жизни Парсифаль, как и его мать, делал что мог. Но после смерти ему этого мало. Оглядываясь назад, он видит, где мог бы проявить милосердие, примириться, простить. Все это вспоминается потом. Но что теперь он может? – Фан глядит куда-то в сторону, словно видит там, вдали, шагающего к ним по полю Парсифаля, и Сабина тоже смотрит туда. – Все, что может, – попросить тебя сделать это за него, но и попросить тебя он не может, зная, что это было бы слишком. Так что же ему остается? Только попросить меня к тебе обратиться. В чем мы с тобой похожи, так это в том, что оба неспособны отказать Парсифалю. Сердце-то у него золотое. Он не желает садиться на шею ни тебе, ни мне, просто единственное, чего он желает, он не может сделать сам, потому что умер. – Сделав паузу, Фан пристально глядит на Сабину, проверяя, внимательно ли та слушает. – Вот и решай.
– Ладно, – говорит Сабина, – я их прогуляю. И получается, что прощу. Она говорит, что ей мое прощение не нужно, но я знаю, что нужно. Если Парсифаль этого хочет – чтобы простила и повозила их денек по Лос-Анджелесу, то я могу. Так ему и передай.
Фан подносит два пальца ко рту, но потом, словно вспомнив, что теперь грызть ногти ему нет нужды, опускает руку.
– Хорошо, – говорит он. – А если… если понадобится еще что-нибудь, что тебе по силам, ты ведь сделаешь это, правда?
– Звучит туманно.
– Будущее мне неведомо. Могу только догадываться, а наверняка – кто же знает! Пока самое важное – что мы понимаем друг друга. Ты знаешь, чего хочет Парсифаль – простить, поддержать. И если понадобится время, то…
Сабина ждет, но он не доканчивает фразы.
– Конечно, – говорит она.
Фан вновь обнимает ее.
– Он верит, что это все и для тебя полезно будет. Как верю и я. – Сабина слышит в его голосе нотки облегчения. – Мы беспокоимся о тебе. Ты слишком много времени проводишь в одиночестве. Слишком отдаешься скорби.
– Всего две недели прошло, – возражает она.
– И все-таки, – говорит Фан. Он переводит взгляд на раненую руку Сабины, трогает белый бинт. – Бедненькая. Я ведь видел, как нож тебе прямо в руку вонзился. Очень больно было?
Сабина пытается вспомнить, но это произошло будто сто лет назад.
– Даже не знаю. Наверное, не очень.
– Вот и хорошо, – говорит Фан и целует повязку. – Мы рады это слышать.
Спала Сабина долго, не замечая ни заливавшего комнату солнца, ни тычущегося в бок голодного кролика. Проснулась она лишь в десятом часу, а проснувшись, подумала, что все не так уж страшно. И потом – какие у нее были на сегодня дела? Клеить торговый центр? В который раз разбирать ящики? Спать? Почему бы и не позвонить Дот и Берти? Единственное, что Сабина знала точно, – история эта сложная, запутанная, произошла бог знает когда, а ей известна лишь частично. Парсифаль позаботился о них в завещании, помогал им долгие годы. Разве это не знак, не свидетельство своего рода прощения? К тому же это всего на день. Завтра они уже вернутся в Небраску.