Прощание с телом
Шрифт:
Потом мы поехали ужинать, сидели при свечке на террасе у причала, кушали, пили вино. Мы были очень внимательны друг к другу, но молчали: понятно, что она ни о чем не спрашивала, только смотрела на меня сияющими глазами, а я все прикидывал, как бы ей сказать о своей проблеме: ну, что близость, как я понимаю, она или есть, или нет, то есть если не с ней, то с кем буду разговаривать теперь? Например, про старуху Кэт — которая упорно не шла у меня из головы, про Кольку и Аньку, про Борьку. Впрочем, что Борька? Борьку уже поздно жалеть, теперь надо молиться о душе его. (Кстати, не был ли он, случайно, крещен? Мало ли? Может, позвонить в морг, пусть припомнят, был на теле крестик или нет?) И об этом тоже, и обо всем остальном, но вовсе не с тем, чтобы грузить чужими бедами, а чтобы мы оказались с ней в одном экзистенциальном пространстве, что ли. И вот тут, сидя и глядя вместе с ней на проходящие огни рефрижератора, на черную
И я придумал: я рассказал, как Анька однажды призналась мне, что всегда мечтала вместе с Колькой вслух читать Гегеля, она говорила, что Гегель очень тонкий и аналитичный, что у него разум и переживание совпадают, и это значит, что нежность — прежде всего, логический факт, а потому — самый простой способ достичь метафизического совершенства их с Колькой чувства — это брести интонационными тропами «Феноменологии духа», внося эпическую устойчивость в их эфемерную страсть. (Анька всегда стремилась к какой-нибудь онтологической необратимости, потому что была абсолютно уверена в своей женской неполноценности и до ужаса боялась настоящих баб, которые ходят на каблуках, говорят о платьях, завивают волосы, ездят в оперу, делают аборты и прочее.) А сегодня, как мы могли убедиться, ее идиотское желание наконец претворилось; или начало претворяться — кто знает, может, они теперь каждый вечер будут развлекать радиослушателей таким образом?
В ответ моя птичка иронично хмыкнула, но в том, как она слегка покраснела и отвела взгляд, мне почудился укор за то, что я в общественном месте, походя, упоминаю некоторые подробности нашей интимной жизни. Я даже оглянулся, чтобы убедиться, что мы тут совершенно одни, развел руками, мол, видишь, ничего страшного, но так и застыл. Да, кроме нас, на террасе никого не было, а вот на лестнице, ведущей от причала, явственно угадывалось чье-то присутствие — слышались шаги, возня, и женский голос с чувством проговорил: «Ненавижу ячменное пиво!» — «Отпусти, Элла, мне больно!» — отозвался другой. У меня, конечно, мелькнула шальная мысль о дурацком розыгрыше — я даже вскочил, но над перилами показались всего две головы.
«Извини меня, родненькая, я скоро вернусь», — поспешно вырвалось у меня, и я большими шагами направился в туалет. Мне, вообще-то, давно нужно было его посетить, однако, войдя, я даже не подумал расстегивать брюки, а осторожно припал к узкой щели незапертой двери и стал наблюдать, как моя птичка безмятежно кушает зеленые оливки и сыр. Я с удовольствием видел у нее на лице тихую улыбку — шумного вторжения незнакомок она просто не замечала, и те, в свою очередь, не обращали на нее никакого внимания. Совсем как в тот раз, то есть они вели себя, как тогда, когда мы с Борькой тут бражничали, — длинная, не глядя по сторонам, плюхнулась в кресло за ближайший стол и уставилась в страничку меню, а пухленькая опустилась на последнюю ступеньку лестницы и уронила голову между колен — он тогда сильно к этому прикололся.
Короче, убедившись, что они смирные, я все-таки, прежде чем вернуться на свое место, закрыл дверь и сходил в кабинку. Скоро, я знал, они очухаются и начнут ругаться. И точно: едва я приземлился на свое место, длинная начала диалог: «Ну, и что ты будешь? — но никакого ответа не получила. Пухленькая продолжала прятать в юбке лицо. — Дорогая, что тебе взять? — повторила длинная и пояснила: — Есть хочешь? Пить хочешь? Может быть, выпить хочешь? Чего хочешь? Что прикажешь подать? Элла, прекрати идиотничать, не молчи, прекрати меня доставать!» В ответ пухленькая сказала: «Му-у» или «У-у», или что-то в этом роде. Потом она подняла моську. «Доставать? — усмехнулась пухленькая с закрытыми глазами. — Зачем столько пафоса, Дина? Ты, как моя мама, которая вечно заладит одно и то же. Что тебе от меня надо?» — «Я просто спросила, что тебе заказать, а ты, как говно…» — крикнула длинная. «Я? — вытаращилась пухленькая и беззаботно засмеялась. — Я — говно! Да откуда я знаю, что мне заказать, когда совершенно не представляю, куда ты меня привела, где мы? Что это такое вокруг? Тут, кажется, закрыто».
Прошлый раз мы видели практически то же самое, Борька тогда стал толкать меня в бок. «Вот она, нечеловеческая любовь, — сказал он и предложил: — Давай, вырвем дурочек из порочного круга инфантильных привязанностей и откроем им прелести гетеросексуального акта. Пухленькая — чур моя!» Вот и моя птичка шепнула мне: «Ты когда-нибудь видел такую парочку?» — я кивнул и стал рассказывать ей про ирландскую самогонку, про Коровина и Шаляпина, про чью-то бесконечную ногу. Моя птичка слушала эти истории с веселым интересом, она искренне потешалась над моей пьяной слепотой и Борькиной одержимостью. Мне же нравилась случившаяся легкость освобождения — как здорово, черт побери, говорить правду, чистую правду и ничего, кроме правды, не говорить! А как же Колька и Анька? И про Кольку с Анькой! То есть без экивоков и околичностей
«Полиция? Хо-хо-хо! — развеселилась пухленькая. — Ну, уж не знаю, какой мы дали повод? Может быть, из-за Дины — она часто застывает где-нибудь на обочине и производит известное впечатление, но вы скажите им, что задумчивость у нее от позднего энуреза, или это — последствия романа с дедушкой. Кстати, как его звали?» — «Элла, заткнись, или я уйду!» — прошипела длинная. «А что тебе не нравится? Может, я покривила против истины? Обиделась… Ой-е-ей! — Пухленькая откинулась в кресле и прищурилась на пустые столики. — Где этот ваш Шаляпин? — спросила она. — А то я, как дура, про него думаю, с утра даже замуж хотела, хо-хо! Намекните ему, что я приму его предложение. Как он там, не сильно женатый?»
Я почему-то разозлился и сказал: «Нет, не женатый, но все равно дело не выгорит. Тю-тю! — и показал пальцем в небо. — Его вчера зарезали, нахуй! — выпалил я и вдруг понял, что это случилось, то есть теперь все — правда, Борьки больше нет, он — мертвый по-настоящему, и старуха Кэт тоже по-настоящему в настоящем горе. — Суки! — заорал я. — Грязные вонючки! — И какой-то жгучий противный стыд ударил мне в лицо, но я все равно продолжал орать: — Вы убили его, вы, а теперь глумитесь! — При этих словах длинная вскочила. — Куда? — рыкнул я и силой посадил ее обратно. — Ползают тут, как мандавошки! Сидеть и слушать, дерьмовое меньшинство, иначе — вот! — и я, расколов бутылку о перила, сунул каждой из них по очереди под нос осколок горлышка. — Сейчас… я… всё… полиция… пиздец вам!..» — и что-то еще выкрикивал, брызгая во все стороны слюнями, но в этот момент моя птичка осторожно взяла меня под руку. Что происходит? — подумал я, хотя все еще никак не мог остановиться. Кто это тут плюется и топает ногами? — и обернулся к ней, а мы уже оказались на лестнице, стали спускаться. У меня вырвалось: «Я, что ли?» Она меня умыла ласковым взглядом, отрицательно покачала головкой, сказала: «Нет, и не бери в голову. Ну их, лучше айда купаться голыми на маленький пляжик, я ведь еще не видела, как ты плаваешь. Побежали?» И тут до меня дошло, что это действительно так.
Я подхватил ее на руки и принес на маленький пляжик, поставил там, стянул с нее платьице и прочее, скинул свои штаны, майку, снова поднял любимое тельце, и мы пошли в воду, постепенно погружаясь — по пояс, по грудь, а потом поплыли навстречу темной зыби. Вода была теплая. «Представляешь, я почти не умею, а с тобой не боюсь, — сказала моя птичка, держась за мои плечи. — И вообще я ночью никогда не купалась». От этого мне стало еще теплей и уютней. Она стала в воде обтекаемой, как рыбка. Я переворачивался и трогал ее гуттаперчевые попки, ножки, животик, а она обнимала меня и прижималась к моей груди тверденькими сосочками. Мы целовались над бездной, и во рту у нее был мед. «Хватит, — наконец сказала моя птичка, — а то мы простудимся, у нас же нет полотенца».
«Теперь, — объявила она, когда я на берегу согнал руками с нее всю влагу и просушил своей майкой, одел и обул, — мы пойдем ко мне. Я хочу тоже стать счастливой, как ты». В моей душе заиграли флейты… Но у себя в номере моя птичка сразу порхнула к столу и запустила ноутбук. Машина у нее была просто супер, мне, во всяком случае, к таким рановато прицениваться. Несколько разочарованный таким поворотом дел, я в нетерпении стал за креслом и совал нос то ей за ушко, то в шейку, то щипал губами плечико, вдыхая чудные запахи девочки, выкупанной в море. «Подожди, — сказала она, вытащила из сумки мобильник и подключила его к машине, — сейчас я тебе все расскажу». Я оглядел комнату: узкая щель у форточки так и осталась, наверно, она к занавескам ни разу не прикасалась, — мне захотелось поцеловать эту тряпку и эту форточку, так я им был благодарен; в открытом шкафу висели ее футболки: синяя, желтая, белая, в которой она в первый раз зашла ко мне, платьице, которое я заляпал на той лавочке; другое — было на ней в ресторане, и то, в котором она меня ждала; дальше — динамовская юбочка, шортики, что-то еще, но знакомое по путешествиям — джинсы, рубашки, курточка. Господи, подумал я, вот он, парадайз, гармония. Почему я всю жизнь мыкался там, где все валяется вперемешку, где нужно орать, чтобы тебя услышали, и всех посылать на хуй, чтобы не сели на голову? Неужели это не сон?