Прощание с телом
Шрифт:
Конечно же, я об этом даже не догадывался. В то утро я прикончил кефир, сел и поехал в маленький пансионат. При дневном освещении и корпус, и живая изгородь с бордюром выглядели совершенно иначе. Мне сразу вспомнилось, что когда-то на этой территории был пионерский лагерь, и нас, то ли за проказы, то ли потому, что некому было с нами заниматься, несколько раз заключали в него на какое-то время. Я помню, что кроме здания со шпилем, столовой, спального корпуса для девок и малолеток и изолятора, где-то тут стоял целый ряд огромных палаток, в которых жили мальчики. Ох, как это было здорово! Тогда мы не променяли бы ни за какие коврижки свои солдатские койки под трепыхавшейся на ветру парусиновой кровлей на детсадовские кроватки в сильно смахивавших на больничные палатах, где постоянно болтались разные воспитательницы. Особенно меня расстрогала алебастровая группа «Квартет», сохранившаяся на клумбе, нынче
«Полный покой, свежий воздух, хороший повар, теннисный корт, сауна, бар, бильярд на втором этаже», — так представила мне хозяйка достоинства своего заведения, когда я ее наконец отыскал и вызвал в просторный холл. «А я вас сразу узнала», — сказала она, и тут выяснилось, что двадцать лет назад эту девушку звали Линда, что ее бабушка имела какие-то дела с нашей Мариванной, что лет тридцать назад они даже приходили к нам не то за цветами, не то за семенами, что я ей несколько лет назад на приеме в мэрии подарил журнал с каким-то своим текстом. Но пока мы оживленно обменивались впечатлениями от жизни, я подглядел в журнале регистрации, что Бабайка живет одна в третьем номере на первом этаже, и потому спросил себе соседний. Остальные фамилии никакого подозрения у меня не вызвали вследствие своей шведской или финской нечитабельности. «Вообще-то я не ожидала увидеть вас в нашем пансионатике. Последнее время у нас гостят исключительно девочки, — Линда кивнула на постер со словами „Лесбийский материализм“. — Вы ждете друга или, может быть, ищете?» — почему-то спросила она, протягивая мне ключ. «Ищу только покоя, — буркнул я. — Кстати, как тут у вас с парковкой?» — «О, парковка у нас охраняемая, с той стороны, — сказала она, — а я позвоню в волостную управу, и вам выпишут пропуск для проезда в приморский квартал на весь срок проживания, иначе нельзя, у нас теперь все очень строго». Во время нашего разговора я напряженно размышлял над тем, как мне быть дальше и что я скажу Бабайке, когда мы столкнемся с ней где-нибудь в сауне или в баре.
Как я и рассчитал, интерьер моего номера был зеркальным отражением соседнего, то есть наши постели располагались голова к голове, ванна стояла к ванне, горшок к горшку и так далее. Оказавшись в своих апартаментах, я первым делом на цыпочках подобрался к стене и приложил ухо. Потом, стараясь не скрипнуть дверью, прокрался в ванную и все обследовал, не зажигая лампочки, но практически ничего нужного не нашел, нигде не пробивался свет, не было слышно ни звука, только у меня внутри сердце гулко стучало об ребра. Мне было трудно представить себе отчет в своих действиях, я их мог объяснить только тем, что меня неудержимо тянет к ней, и со смешанным чувством досады и благоговения смотрел на разделяющую нас переборку и репродукцию в деревянной рамке — сопротивляться этому влечению не представлялось возможным. И я подумал: если бы она жила в этом номере, то я бы ничего не увидел, здесь форточка с другой стороны, а у кровати — шторы до самой стены. И ничего бы не узнал. Черт побери, почему я раньше ее избегал? Сколько сталкивались в городе… Наверно, потому что с Жирным водилась, а я и его избегал; потому что она была просто чужой, как те бабы, которые ходят мимо, и все пялятся им на задницы, или те, что заходят в кабинет, или где-нибудь привяжутся с какой-нибудь дурью и строят из себя неизвестно что. И еще, потому что раньше не видел, как блестит у нее слюнка на подбородке, когда она мотает головой в сладостном изнеможении; не понимал, что она беззащитна. Впрочем, едва ли она избавится от страхов, если за ней подсматривать через дырку и спускать себе в штаны.
А о Кольке с Анькой, равно как и об остальных обстоятельствах, я тогда напрочь забыл, потому что повторял одно и то же, приколовшись: «И этой светлой жизни тьма до капли вместилась в рюмку узкую пупка», пока мне и вправду не захотелось ощутить какую-нибудь рюмку, а еще лучше — холодную тяжелую кружку. За стенкой было по-прежнему тихо. Я обнаружил, что в поэтическом угаре машинально достал папку с рукописями и разложил на столе. Между тем за желтыми шторами солнце уже поднялось к полудню. До обеденного гонга, или горна — интересно, чем тут теперь призывают на обед? — оставалось еще какое-то время, и я, здраво рассудив, что если она проспала завтрак, то уж до обеда-то никуда не денется, решил пойти поискать бар.
Но в тот момент, когда я уже завязывал шнурки, кто-то повернул ручку двери, и она немного приоткрылась. Я увидел знакомую майку и шорты. Она протиснулась в эту щель почему-то задом наперед, наверно, кого-то еще высматривая в коридоре, тщательно закрыла дверь, опустила на пол желтую пляжную кошелку, повернулась ко мне, на мгновение замерла с вытаращенными глазами,
«Не подходи ко мне! — закричала она. — Уходи немедленно, убирайся прочь! Сейчас же!»
Значит, узнала, подумал я и совершенно инстинктивно шагнул к ней, мне хотелось погладить ее по головке, успокоить, прижать к себе, но она выставила вперед ладошку и заорала: «Не прикасайся ко мне! Выйди и закрой дверь!»
«Ладно, — сказал я, — я уйду, но это, вообще-то, мой номер. Если сочтете возможным что-нибудь мне сказать, то я буду в баре». И подумал: как трудно быть нежным.
Устройство заведения я приблизительно помнил: когда-то на втором этаже в доме под шпилем стоял бильярдный стол. Туда можно было попасть из библиотеки, где мы читали Сабанеева, Татищева, Ключевского, например, про Петра: «Пьют, бывало, до тех пор, пока генерал-адмирал старик Апраксин начнет плакать-разливаться горючими слезами, что вот он на старости лет остался сиротою круглым, без отца, без матери» и тому подобное. Или разглядывали на вклейках в старинной энциклопедии медуз, морских звезд, млекопитающих семейства псовых, соцветия, знакомились с устройством крематория, паровой машины, сепаратора молока. Новых книжек было мало, скорей всего в собрание, оставшееся от довоенных хозяев, пионервожатые в последний момент пожертвовали собственные «Приключения майора Пронина», «Тихий Дон», «Огонёк» и «Веселые картинки». Но больше всего нам нравился двухтомник Плосса с картинками, изображавшими женщин разных народов в национальных костюмах и без, сзади и спереди. Теперь в бильярдной появились пивные краны и высокие табуреты.
Она ворвалась, как ветер, я даже не успел ополовинить желанную кружку На ней было чудное летнее платьице, под мышкой она сжимала все ту же тростниковую кошелку.
«Лодейников, что тут делаешь, идиот? — зашипела она, оглядываясь на стойку, за которой маячила все та же Линда. — Что это значит? Как ты тут оказался?»
Что я мог ей ответить? С одной стороны, разумеется, нельзя было раскрывать наши карты, а с другой — у меня язык не поворачивался наврать ей, поэтому я только пробормотал, что приехал порыбачить, что моя дача занята — она же действительно занята, я, правда, не сказал кем — и мне приходится жить в пансионате.
«Ой, как ты меня напугал», — сказала наконец она, и мы мирно разговорились. Я держался как джентльмен, но она потом мне призналась, что выглядел я довольно отталкивающе: весь какой-то помятый, липкий, омерзительно вонял пивом и нес несусветную ерунду про эту бильярдную, про стол, который когда-то принадлежал маршалу Пилсудскому, про пионерский лагерь, про какие-то стеклянные шары, про угря, про судаков и миноги, но она, как выяснилось впоследствии, ничего не понимала и не знала, куда от меня деваться, а меня, видно, понесло. Машинально я выпил за разговорами кружки три.
Когда мы спустились к обеду, я взялся за ней ухаживать, положил ей салат из груш, авокадо и дыни, яйца в мешочек, выбрал кусочек жареного молочного поросенка, а к нему моченой брусники и ложечку грибов, жареных баклажан, картофеля в молоке, немного поколебавшись, я решил предложить ей еще ломтик семги с майонезом и бокал мёрфиса — неотразимый удар. Это была настоящая атака, которая произвела на нее сильное впечатление, так, во всяком случае, мне казалось, мне и в голову не приходило, что изумление на ее лице происходит вовсе не от симфонии вкуса на языке, а оттого, что я, чавкая, пожираю тушеную кислую капусту с горохом и свиными ножками, шумно прихлебываю туборг, ни на секунду не прекращая разговаривать с полным ртом. Ну, это, похмельная эйфория, это оттого, что мне хотелось наполнять ее удовольствиями. А потом мы пошли гулять.
— С тобой надо было что-то делать, — объяснила моя птичка. — Я была готова сквозь землю провалиться. Эти лесбиянки смотрели на нас вот такими глазами, особенно, когда ты принялся хватать меня под столом.
Теперь-то я представляю ее отчаяние, но тогда я был в ударе и собрался показать ей скульптурную группу «Квартет»: с нами в баню ходил один приятель — теперь он в Филадельфийском симфоническом оркестре — ну вылитый козел с альтом, да и обезьяна мне тоже напоминала одну бабу из первых скрипок Заслуженного коллектива, которая жила на канале Грибоедова (Боже, когда это было!); я тут же вспомнил про дачу Мравинского, про мемориальную доску на месте дома Направника, мне просто захотелось поделиться духовным богатством, а она уверяет, что я затащил ее в кусты, прямо напротив входа, и изнасиловал.