Прощание
Шрифт:
На рее поднят южноафриканский флаг: оранжевый, белый и полосатый красный цвета, в центре уменьшенные повторения трех флагов, из которых я знаю только один — Юньен Джек, британский национальный флаг.
Сын второго помощника присоединяется ко мне и хочет казаться не по годам умным: «Это мы видели везде. А я-то думал, что это будет больше походить на крепость».
Глубоко под нами выбрасывают лестницу для лоцманов. С высоко задранным носом подходит катер портовой службы.
— Это только так выглядит, как будто прибыли лоцманы, — говорит специалист по насосам, и я не могу этого понять.
Тут появляется старик.
— Разве это не лоцманский катер? — спрашиваю я.
— Да, это так, но он доставил специалистов-атомщиков, людей из южноафриканского агентства по атомной энергии. Я только приму гостей, потом выйду из игры и передам их шефу.
Рядом с лестницей для лоцманов спускается еще трос безопасности на случай, если атомные эксперты упадут в воду. Зыбь не очень сильная, а значит, и опасность невелика.
Стоящие на рейде корабли, которые теперь показывают нам свой правый борт, являются в большинстве своем кораблями для перевозки генеральных (штучных) грузов. Один из них буквально плавится от серебристого сияния солнца.
Когда катер портовой службы проходит вдоль борта, старик приказывает спустить якорь. Я вижу, как в воду уходит третий шэкель якорной цепи, а затем — четвертый.
Мы прибыли в Южную Африку окончательно и фактически. Корабль установил связь с грунтом шельфа перед побережьем.
— Шесть шэкелей в воде! — кричит боцман с носа корабля. Это означает, что сброшено шесть длин цепи по 25 метров. Седьмой шэкель остается на якорной лебедке.
Только теперь я замечаю, что старик при полном параде. Я перегибаюсь через леерное ограждение и наблюдаю, как оба господина из агентства по атомной энергии прямо подо мной с трудом переходят из катера на корабль. Но что такое? Им с катера передают кофры с одеждой и чемоданы!
— Они сначала здесь уютно устроятся! — объясняет мне специалист по насосам, стоящий рядом со мной в то время, как старик встал у бортового ограждения для приема гостей.
На главной палубе появляется полный человек лет сорока пяти с лицом пьяницы. За ним следует маленький, худой. Оба они запыхались: Пат и Паташон.
Всеобщее разочарование — они не захватили с собой почту. «Я сразу так и подумал», — ворчит один из ассистентов, участвующий в ритуале приема. Крайне общительный толстяк выуживает из своего необъятного кармана громадный бронзовый значок, на котором полурельефно и в исключительно китчевом стиле изображена гордость Южной Африки — атомный реактор Селиндаба.
Я аплодирую, присоединившись к толпе статистов. Старик придал своему лицу участливое выражение, что-то среднее между ухмылкой и сиянием и, смущаясь неловко и беспомощно, ищет на стене поверх стойки, на которой уже висят некоторые подобные свидетельства дружбы, подходящее место для этого парадного экземпляра.
— Ну, а теперь поднимем бокалы! «На здоровье!» И еще раз: «На здоровье!»
После этой официальной приветственной церемонии Пат и Паташон располагаются вместе со стариком у шефа. В парадной форме шефа почти невозможно узнать. В его каюте мы пьем кофе и виски и снова кофе и виски. Старик и шеф сидят молчаливо, совершенно подавленные. Я пытаюсь, хотя я совсем не расположен к этому, развлекать обоих и узнаю, что Пат родился в Польше, а Паташон, англичанин, как из детской книжки с картинками, всего год как в Дурбане. Я рассказываю, что на этом корабле я гость: «Yes, extremely interesting — spoiked a lot of clean paper». (Да, крайне интересно — украл чистую бумагу) и срываю тем самым взрыв хохота, «Yes, articles for magazines — perhaps for a book…» (Да, статьи для журналов, возможно, для книг.)
Постепенно мне удается выудить у атомных специалистов важные для нас новости. Очевидно, груз для корабля еще не прибыл. Уголь должен быть доставлен по железной дороге из Трансвааля. Но что-то не ладится с железнодорожным транспортом, будут задержки. Я хочу сказать по-английски: «Какой ужас!» Но это мне не удается.
На это известие старик только пожал плечами. Когда надо изобразить «крутого», ему нет равных.
Я узнаю также, что я, если я хочу путешествовать по континенту, сначала должен лететь в Йоханнесбург и что после Йоханнесбурга существует своего рода служба «маятникового движения». Каждый час один самолет. Йоханнесбург меньше, чем Дурбан, является моей целью, но — да будет так!
Мне жалко тратить время на беседу с этими ребятами, и я исчезаю под предлогом необходимости укладывать веши. Пусть старик сам развлекает своих гостей!
Стало прохладнее и значительно ветренее. Линия горизонта исчезла в тумане, видны только блеклые очертания Дурбана.
Лоцманский катер плывет к пароходу, который стоит на рейде. Иногда он проходит совсем внизу. Если бы лоцманский катер сделал небольшой крюк, то мог бы доставить нашу почту, если бы нашелся один умный человек и передал нашу почту на лоцманский катер, который раскатывает между стоящими на якоре судами.
Во всехпроходах выкладывается проклятая рулонная бумага, одновременно моют тыльную сторону надстройки мостика, именно теперь, непосредственно перед погрузкой угля. Это типично!
Я сижу на своей койке, свою одежду я уже давно рассортировал, и вдруг резкие грохот и треск заставляют меня вздрогнуть: крышка люка! Наши крышки люков фирмы «МакГрегор» открывают, и я иду на палубу. Глядя на соты высотных домов, я ругаюсь со стариком: почему он не сказал мне, что наша цель — не гавань Дурбана, а рейд. Я исходил из того, что для нас на расположенном недалеко от города пирсе зарезервировано место и что мы, как штык, направимся туда. Ведь в конце путешествия необходимо почувствовать, что цель достигнута. Мы же достигли скучной глуши с силуэтами высотных домов и кораблей. Силуэты кораблей по меньшей мере хоть что-то оживляют, они меняют свое освещение. Город же — это нечто другое, как намалеванный лишенным фантазии художником кино безрадостный проспект современного портового города. Молы так плотно загораживают гавань впереди, что без бинокля я не могу разглядеть вход. Если бы не краны и плотно стоящие корабельные мачты, выступающие над молом, то гавань Дурбана показалась бы больше иллюзией, чем реальностью.
Неожиданно рядом со мной оказывается старик.
— Запасемся терпением, а потом попьем чаю, — говорит он голосом уставшего человека.
— Означает ли это, что у тебя есть чай?
— А мы можем попробовать заставить стюарда подсуетиться, — отвечает старик, несколько расслабившись.
Стюард действительно приносит чай. Старик, погруженный в свои мысли, говорит:
— Если это так начинается, то непременно затянется.
Я тоже настроен мрачно, но в моей мрачности вибрирует нервозность. Я и летаргичен и нетерпелив в одно и то же время. Теперь корабль не принадлежит ни открытому морю, ни защищающему порту. Его турбины больше не работают, ветер и течения двигают его вокруг якоря: корабль вращается вокруг якоря. Но это и все его движение. На таком судне в таком полумертвом состоянии раздражительность экипажа, я это знаю, может привести к желанию убить. То, что старик рассказывал о Лагосе, [47] было ужасно. Там суда иногда вынуждены месяцами «хиповать» на рейде при палящей жаре, так как возможности порта ограничены. Я представляю себе жизнь на перегретых от жары палубах корабля, как преддверие ада. По крайней мере от жары мы здесь не страдаем. Плотный туман отфильтровал светило, легкий ветерок веет со стороны моря. После обеда, который я без всякой охоты заглотнул, мы снова сидим в каюте старика.
47
Лагос — столица и порт Нигерии. Прим. перев.
— Ведь этот корабль является во многихотношениях символом, — говорю я после продолжительного времени, летаргически проведенного нами в наших креслах, и попивая, как в свое время колонизаторы.
— Что ты имеешь в виду? — спрашивает старик.
— Символом того, что в конце концов мелочность и нездоровая атмосфера на этом корабле одерживают верх. То же самое, что и в политике, как повсюду.
— Что-то ты в ударе? Ты что — имеешь в виду половые покрытия из поливинилхлорида и поручни перил, на которые ты постоянно жаловался?