Прощание
Шрифт:
Почему старик не запрашивает по УКВ-связи, что означает весь этот обезьяний театр? Но я-то знаю: уж таковы они — старослужащие капитаны: только никакой поспешности, только не показывать нетерпение, всегда блюсти утонченную английскую сдержанность! Ждать и пить чай! Это я слышал уже в третий раз.
— Я был здесь даже дважды, — говорит старик, — но досадовать приходится постоянно. Почту в мешке уже давно могли подать наверх, и агент должен был бы черкануть несколько строк. Так, в общем-то, положено!
— Недостаток фантазии! Они, очевидно, не могут себе представить, что
— Я тоже считаю, что это непорядок, что мы после трехнедельного морского путешествия прибыли сюда, а агент не выдает почту. А ее ведь ждут вселюди. — Таким раздосадованным я старика никогда еще не видел.
— Возможно, парни, сидящие в своих элегантных офисах или в изысканных английских клубах, действительно не могут себе представить, что мы здесь ждем и ждем, — пытаюсь я успокоить старика, но он никак не выберется из своей «колеи». Через несколько минут он начинает снова: «Я, естественно, знаю, что они заставляют ждать. Но, в конце концов, они делают с этим грузом, каким бы смешным он ни был, свой добрый бизнес. То, что эти люди не в состоянии сделать что-нибудь и для наших людей, выводит меня из себя!»
— Сначала ждать, а чай пить потом!
— Так думают и они. Если мои опасения оправдаются, то корабль будет болтаться здесь снаружи, на якоре, еще добрых два дня, пока ему позволят подойти к пирсу. Почему оба представителя ведомства по атомной энергии привезли с собой такой большой багаж? Они наверняка в курсе дела.
— Но ничего не выдали?
— Нет. И если для народа здесь мы должны организовать прием, то сделаем ведь все, как полагается, и устроим представление — а к этому добавим еще и приветливые лица. Но эти братцы не проявляют заботу даже об элементарных вещах: доставка почты — это-то они могли сделать по меньшей мере. Тебя поражает, что я это говорю? Естественно часто бывает, что что-то не ладится. И что я хотел сказать еще: моей серьезной отрадой этот прием не является!
Смешно, старик ведет себя так, как будто должен, — и именно передо мной, — извиняться за свою злость.
— Я рад уже тому, — говорю я, — что ты реагируешь. Сегодня до обеда я думал, что тебе абсолютно все равно.
— Ты считаешь прогрессом уже то, что я реагирую?
— Ну, конечно же! — говорю я и ухмыляюсь.
— Тоже комплимент! — отрывисто говорит старик. Теперь он выглядит не таким рассерженным, но все равно его заносит: — Все это не нравилось мне с самого начала. Информация была достаточно неясной. Я не знал, чего они хотели. Сначала они говорили: не становитесь на якорь. Потом началась такая ужасная качка, что я выбросил якорь…
— Выбросил якорь?
— Ради бога. Я знаю, что затронул больной для тебя вопрос. Еще в Бресте ты читал лекции на тему «бросать якорь». Этого никто не может сделать из-за громадного веса якоря. «Еще один выбрасыватель якоря!» —
— И вы считали меня «чокнутым»?
— Я-то нет. Я знал, что ты читал своего Йозефа Конрада. Так что извини! Я «опустил якорь». — Наконец-то улыбка осветила все лицо старика.
— Теперь я вспоминаю свой первый рейс на «Отто Гане», — говорю я, — тогда прибытие было таким же впечатляющим.
— Но это же было в Бремерхафене? — спрашивает старик.
— Да, в Бремерхафене зимой, за день до моего дня рождения.
— Не так уж радостно это звучит, да и не должно, наверное, — отвечает старик сам себе, потому что я ничего не говорю. — Смешно — торчим перед Дурбаном, а думаем о Бремерхафене.
— Мы пролетаем время и пространство, причем без технических приспособлений.
— Смешно, — снова говорит старик. — Я спрашиваю себя, какая там сейчас может быть погода.
— Bonjou tristesse! [48] — говорю я и, так как для меня это звучит слишком патетически, добавляю: — Счастье наше, что мы живем здесь, в передней части судна. В кормовой надстройке, кажется, каждую ночь даются приемы.
— К счастью! Тогда бы сегодня вечером я смог бы сбыть обоих этих атомных специалистов и они не сидели бы у меня на шее. Их принимали с шумом. — Старик видит, что я ухмыляюсь, и спрашивает: — Что тебя беспокоит?
48
Бонжур тристес — здравствуй, печаль!
— Однажды я пережил смещение в пространстве и во времени в еще более сумасшедшей форме, это было во время моего путешествия в южные моря: точнее, на острове Понапе.
— Рассказывай! — настаивает старик.
— В то время я находился довольно долго в пути, и по вечерам всегда диктовал в мой маленький диктофон. Так много кассет, сколько мне было нужно на эти месяцы, у меня с собой не было. Тогда Дитта переслала мне несколько кассет самолетом, и, чтобы все прошло нормально, я сначала переписал их, прослушав донесения Дитты. А на мекленбургский диалект Дитты лягушки в нашем пруду в Фельдафинге реагируют громким кваканьем. В этом году у нас было много лягушек, и теперь я проигрывал кваканье этих баварских лягушек на острове Понапе. В наши дни делают совершенно другие вещи, но в то время для меня это было чудом техники — к тому же трогательным чудом.
Старик смотрит на меня требовательно. Вне всякого сомнения, он ожидает продолжения. И тогда меня как кипятком «ошпаривает» мысль, что я давным-давно хотел рассказать ему о моем пребывании на этом потерянном острове Понапе.
— Там в джунглях квакали не только баварские лягушки, — начинаю я медленно. — Там мне довелось услышать и твое имя.
Старик подскакивает, как наэлектризованный:
— Скажешь тоже! — говорит он. — Это правда?
— Если я тебе говорю! — И я демонстрирую нерешительность, чтобы, потянув время, сделать эту историю еще более напряженной.