Прощание
Шрифт:
Наступает пауза. Потом старик говорит:
— Времена изменились. Это ты должен понять…
— Понять-то я могу. Но я воспитан так, что вижу в любой бечевке, любой старой коробке, ее стоимость. Я могу понять, что ценное жилье может обесцениться, если стоимость земельных участков возрастет настолько, что выручка за использование старых строений не сможет с ней соперничать. Но принять этого я все же не могу. Для меня все, что происходит повсюду, попахивает Содомом и Гоморрой. Я вспоминаю большой универмаг в центре Штутгарта. Он был в отличном состоянии. Солидное сооружение, спроектированное первоклассным архитектором Мендельсоном.
— Пророком прогресса тебя, однако, не назовешь!
— Да. Я понимаю, что ящики для транспортировки пива, «трагл» называют их в Баварии, больше не делают из дерева, так как из пластмассы их делать быстрее, но что касается судостроения, то «не кусает ли здесь кошка себя за собственный хвост»? Не означает ли это, что перевозки на больших танкерах менее рентабельны, чем на средних?
— Кажется, что так, — говорит старик нерешительно. — Однажды тенденция к снижению тоннажа уже доминировала.
— В Гельтингской бухте стоят и ржавеют большие танкеры. Есть ли надежда, что когда-нибудь они снова будут использоваться? — говорю я и вопросительно смотрю на старика.
— Судовладельцы надеются на это. В наши дни случаются комические неожиданности. То, что еще вчера считалось сумасшедшей идеей, сегодня может восприниматься как что-то нормальное.
— Стремительное время…
— …которое не совсем в нашем вкусе, — добавляет старик.
— А что касается «лавочки» здесь…
— …то она тоже не в моем вкусе, — добавляет старик снова. Я поражен. Так откровенно он в этом еще никогда не признавался.
— Если однажды нормально эксплуатировавшийся сухогруз, — говорю я после длительного молчания, — в результате того, что разработка контейнеров окажется более перспективной, станет старым и серым, как старая полицейская овчарка, и будет вынужден исчезнуть, то я это пойму. Но с этим кораблем, этим престижным кораблем дело обстоит иначе. Здесь ведь нельзя просто сказать: кончайте возню вокруг престижа. Долой! Ex und hopp!
Старик только пожимает плечами. Похоже, так он выражает смущение и беспомощность.
— Во всяком случае, у меня нет охоты поднимать здесь еще и большой шум, — говорит он приглушенным голосом, будто разговаривая с самим собой.
— Я могу это понять. Да и ничего это не даст.
Старик быстро бросает на меня благодарный взгляд. Кажется, он доволен, что я с ним соглашаюсь. Потом он замолкает. Едва затронув эту тему, мы ее уже закрыли. Но мысленно я продолжаю говорить: «По большому счету оба мы уже давно отжили свой век. Прошел срок списания — так можно было бы нас квалифицировать. Что будет со стариком? Капитан без корабля все равно что рыба на воздухе. Его последние десять лет были полностью связаны с этим кораблем. А теперь ему, как и кораблю, предстоит отправиться на покой?» Когда я украдкой рассматриваю старика, то замечаю в его манере держаться элемент своеобразного упрямства.
Мне на память приходит идиотская песня. Она повторяется, как на граммофоне, звукосниматель которого
Тогда старик говорит:
— Нас ведь тоже отправят в отставку, хотя, в общем-то, мы хорошо сохранились.
— Во всяком случае мы еще так же хороши, как и новые конструкции.
— Они, вероятно, менее чувствительны к внешним воздействиям, — говорит старик, уже ухмыляясь. — Так что беды не миновать.
Старика вызывают на мостик, так как видимость не превышает двух миль. В таком случае вахтенный обязан информировать капитана.
— Ну, что ж, посмотрим, — говорит старик совершенно спокойно и поднимается, опираясь на подлокотники своего кресла.
— Я с тобой, — говорю я и отодвигаю тарелку с недоеденной пищей.
— Как часто я уже ходил этим путем, — думаю я, шагая вслед за стариком по правому борту. — На этом корабле приходится постоянно быть в движении. Достаточно дика сама идея переместить капитанский мостик далеко вперед и при этом объяснять это не только убедительными, но и такими идиотскими причинами, как: с расположенной так далеко впереди позиции корабль управляется лучше, чем с позиции далеко сзади. Как будто многие тысячи кораблей, имевшие капитанский мостик на корме, были хуже управляемы.
Я споткнулся, но все-таки сохранил равновесие.
— Хо-хо! — говорит старик.
Вместо того чтобы размышлять на ходу, мне бы следовало соблюдать осторожность, чтобы еще раз не запутаться в шлангах, которые лежат на палубе, как гигантские анаконды со своим многочисленным потомством.
Море окрашено в зелено-бутылочный цвет. Небо над морем светло-серое, илистое. Линии горизонта не видно.
Грузовое судно с откинутым к верху мачты рангоутом идет из тумана по нашему левому борту нам навстречу. Выглядит оно смешно — как будто на судне возвышается башня. В качестве призрачного попутчика мы имеем контейнеровоз. Только в бинокль я могу разглядеть его бело-голубую окраску и три красно-бурых контейнера на верхней палубе. Корабль глубоко зарывается носом в море, идя против волны, и раскачивается, словно детская игрушка «конь-качалка».
Рядом со скамьей на выступе левого борта сидит на корточках сын второго помощника капитана. Он кормит зеленым горошком и салатом почтового голубя, выбравшего место под скамейкой в качестве жилища. Еще он выставил голубую чашку с водой. Мальчик не обращает на нас никакого внимания. Он с восторгом смотрит на то, как голубь ест, пьет и чистит свои перышки.
Старик осмотрел все кругом и решает:
— Оснований для снижения хода нет! — и, обернувшись ко мне, говорит: — А радар у нас на что? Ну-ка, посмотрим.
На зеленом экране радара вырисовывается множество объектов.
— Это ситуационный дисплейный радар, сокращенно СДР, — говорит старик.
— С каждым оборотом антенны картинка стирается, а потом появляется снова? — спрашиваю я.
— Нет. С каждым оборотом она усиливается. Но через определенное время картинка смазывается, тогда она стирается, — отвечает он. — Радар СДР работает на частоте десять сантиметров.
— А зачем нужен второй радар с монитором, если на этом все так хорошо видно?