Прощай, Гари Купер!
Шрифт:
— Как поживаете, мадемуазель Донахью? Что-то мы вас теперь редко видим.
— Мы совершенно на мели, Альберто. Вы должны были бы это знать. Это было большим шиком — сказать нечто подобное в таком месте: нужно было заслужить возможность позволить себе это. Вот что значит уровень. Метрдотель вежливо улыбнулся. Он вынужден был ответить, иначе ему пришлось бы показать, что он поверил, что это правда. К тому же он прекрасно знал, что это правда. Но на этот раз Альберто ее удивил. Он окинул публику сердечным взглядом, в котором читались все законы земного притяжения.
— Мадемуазель Донахью, все здешние посетители буквально раздавлены долгами… которые неизмеримо больше ваших. И знаете… — Он улыбнулся ей. — Боюсь, мадемуазель Донахью, как бы им всем не пришлось платить. Помните маленького Тапу-Хана, мадемуазель Донахью? Сказочные дворцы из «Тысячи и одной ночи», многомиллиардное состояние… Так вот, он расплатился сполна, бедняга. Даже тело его не смогли опознать. Сюда, пожалуйста, Отец поднялся ей навстречу: несомненно, самый красивый мужчина из всех здесь присутствующих. Впрочем, как и везде.
— Я уже начал сомневаться, нашла ли ты мою записку.
— Что нового? Он аккуратно сложил «Журналь де Женев» и снял очки.
— Совершенно ничего плохого, дорогая. Сюзанна Ленглен [48] выиграла финал Уимблдона, а Бриан [49] выступил с прекрасной речью в Лиге Наций.
— О Муссолини можно говорить все что угодно, но народ его просто обожает, в конечном счете только это и имеет значение — народная любовь.
— Во всяком случае, германский милитаризм больше уже не поднимется.
[48] Сюзанна Ленглен (1899–1938) — французская теннисистка, многократная победительница международных турниров, в том числе и Уимблдона (последний раз — в 1925-м).
[49] Аристид Бриан (1862–1932) — неоднократно, в 1909–1931 гг., премьер-министр Франции и министр иностранных дел, один из инициаторов создания блока «Пан-Европа», лауреат Нобелевской премии мира (1926 г.)
— Эдуар Эррио [50] прав. Настоящая угроза миру — это американский изоляционизм. То, как США отворачиваются от мировых проблем, это самый обыкновенный эгоизм. Именно поэтому весь мир настроен против них.
— Троцкий — полный хозяин в Москве. Все посольства выражают это мнение. У Сталина никаких шансов. И это жаль. Троцкий — опасный интеллектуал, а Сталин — грузинский крестьянин, осторожный и хитрый. При нем по крайней мере будет верное направление… Ну, а если серьезно?.. Мне предложили новое место. Это было настолько поразительно, что они оба рассмеялись. За соседним столиком бывший посол Бразилии при Жетулиу Варгасе [51] говорил тому вечному женевскому румыну, который вообще-то каждый раз был новым, но его все равно все узнавали:
[50] Эдуар Эррио (1872–1957) — лидер французской партии радикалов, с 1916 г. неоднократно министр, премьер-министр в 1924–1926, 1932 гг. Правительство Эррио установило дипломатические отношения (1924) и подписало договор о ненападении (1932) с СССР.
[51] Жетулиу Варгас (1883–1954) — бразильский политический деятель, президент (1930–1945).
— Нет, мой дорогой, вам никогда не удастся меня переубедить. Германия не была готова в тридцать восьмом. У меня были на этот счет сведения из первых рук, и я передал их своему правительству.
Раздался треск, за которым последовало шипение сладкого ликера: Альберто исполнял свой номер с блинами «Сюзетт».
— Какое место? — … Я согласился.
— Тебе не кажется, что это слишком… смело? Я хочу сказать, ты ведь только что поправился. Какое место?
— Импорт-экспорт, конечно. Просто торговля. Для инициативных. Оплата всех расходов.
— И что же ты будешь продавать?
— Замороженные овощи. Она посмотрела на него с недоверием:
— Овощи…
— Да, замороженные овощи. Большие партии салатного цикория. Зеленый горошек, естественно. Еще, полагаю, морковь… Ах да, и испанский козелец.
— Козелец? Он взял салфетку и вытер лоб.
— Честно говоря, я немного робею. Никогда еще не приходилось иметь дело с замороженными овощами. Конечно, я умею делать салат с цикорием. У меня даже есть один очень хороший рецепт. Что меня больше всего беспокоит, так это разморозка. Что я должен делать, по-твоему? Вынуть из упаковки и положить в печь, так? Ей было совсем не смешно.
— Ты конечно же откажешься. В темных глазах пропал насмешливый блеск.
— Не может быть и речи, Джесс. Я должен смотреть в лицо реальности, даже если она оборачивается замороженными овощами. И ты сможешь окончить здесь свою учебу.
— Ты откажешься. Он, казалось, смутился. Может быть, она произнесла это слишком жестко. У нее был сейчас такой же голос, как у ее матери.
— Прости.
— Джесси, ты стала снобом, так? Я могу быть хорошим торговцем овощами. Во всяком случае, когда оттаю.
— Это швейцарская фирма?
— Очень. «Каспер и Бенн». Она застыла.
— Они производят напалм. Он, казалось, был искренне удивлен:
— Что ты говоришь? — «Каспер и Бенн» производят напалм. Это швейцарская вывеска. Мы используем ее во Вьетнаме. Твои замороженные овощи — это напалм.
— Джесс, уверяю тебя, напалм, который мы используем во Вьетнаме, чисто американского производства. На сто процентов. Можешь спать спокойно. Позже, гораздо позже, она будет спрашивать себя, почему он выдал именно это название — «Каспер и Бенн». Должно быть, прижатый ее вопросами, он сказал первое, что пришло в голову. Он не умел врать правдоподобно.
— Аллан… Она всегда звала его «Аллан», почти не называя его «отец». — … Аллан, что это еще за истории?
— Наверное, я перепутал название. У меня столько предложений… Постой… Он порылся в кармане.
— Мне дали визитку. Вот. «Карл Блюхе» и номер телефона. Это директор их здешнего филиала.
— Торговля оружием, да?
— Вовсе нет. Замороженные овощи. Совершенно замороженные. Не взорвутся.
— Как бы там ни было, надо отказаться. Это занятие недостойно тебя. Да, да, знаю, снобизм… Я не хочу, чтобы ты кончил зеленым горошком. У тебя есть время, поищи чего-нибудь… Я, кстати, тоже нашла работу. Он удивленно вскинул брови:
— Мой ход. Какую? Контрабанда золота и валюты из Франции в Швейцарию. У них во Франции есть что-то вроде контроля над валютными операциями и оттока капитала. Капиталы, они картезианские. Я мыслю — значит я утекаю. Она пожала плечами, теребя виноградную гроздь:
— Импорт-экспорт, конечно. Меня Бекендорф порекомендовал. Платят прилично. Работа сдельная. Мы должны прямо сейчас вернуть номерные знаки в Протокольный отдел?
— Нет, не раньше, чем поступит официальное уведомление. На это уйдут целые недели! «Пять, десять заездов, — думала она, — столько, за сколько они заплатят. Хватит тихого и молчаливого бунта. Немного конформизма. Сыграем по их правилам, в их игру. У нас — всего несколько дней, чтобы оплатить счета, некогда менять мир. К тому же мир возмущает меня только потому, что возмущение позволяет мне быть частью этого мира, не чувствуя себя скомпрометированной. Когда чувствуешь себя совершенно неспособным жить в каком-либо другом обществе, нежели это, которое выработало твои потребности и потому лишь оно одно может их удовлетворить, хорошо бы для начала суметь отказаться от себя самого, что, кажется, мне не подходит. «Экспресс», «Elle», «Новый обозреватель», потребительское общество и дизайн интерьеров, самый высокий уровень жизни и материального благосостояния» бесимся с жиру и едем в Гавану очистить совесть. Протест как вид искусства. Некоторые идеи не могут без сложностей. Посмотрим на вещи прямо. Я — обыкновенный американский буржуа, мелкая обывательница с сильной склонностью к матриархату и совершенно неспособная облиться бензином и поджечь себя на центральной площади, как сделали недавно два американских студента, и которая подумает прежде, какое платье ей следовало бы надеть для самопожертвования. В двадцать лет это, может быть, не так важно, но по крайней мере стоило бы попытаться открыть глаза и перестать притворяться. Я даже не уверена, влюблена ли я в этого парня: скорее всего, просто переспала с ним, и мое американское пуританство ищет себе оправдания. И даже хуже. Он — несчастный, которого я пытаюсь использовать, чтобы вытащить Аллана и Джесс Донахью, парочку банкротов, отца и дочь. Какая прелесть! Ну, давай еще разревись. Нашла место. При полном аншлаге. К тому же заниматься самокритикой в «Красной шапочке» это как раз по мне. Только меня уже слишком много, слишком». Он взял ее за руку.