Прощай, Гари Купер!
Шрифт:
— Прощайте, Ленни.
— Прощайте, Джесс.
— Смотрите, не потеряйте ваш стишок. А то вас ждет таз с цементом. Было бы жаль…
— Очень мило с вашей стороны, Джесс. — … Внешняя Монголия много бы потеряла. Пока. Она отъехала. Он со своими лыжами и чемоданом немного постоял, глядя на красную точку удалявшегося «триумфа». Он улыбался. В конце концов, он не так уж плохо отделался. Всё. Если и было что-то, чем он дорожил, так это — ничто.
Глава VIII
Было всего семь часов, и она бесцельно катила по Женеве. ОЗЖ было открыто круглые сутки, но они там ничем не могли ей помочь. «Триумф» был просто обыкновенной машиной. Папа Иоанн XXIII скончался. Ее отец, конечно, все поймет, но дело в том, что он был способен понять что угодно. И еще он нуждался в своей дочери, этой примерной девочке со строгими принципами, у которой голова крепко сидела на плечах; правда, незачем было лишать его иллюзий. Церкви здесь были на всех углах, только к чему… лучше пойти выпить кофе со сливками: точно так же успокаивает. В университете по расписанию стоял курс поэзии, но у нее было смутное впечатление, что поэзии уже предостаточно. Она даже не успела помыться. Ее все еще переполняла поэзия. Она остановила машину у пристани и вышла. Утренний свет был мягок и прозрачен, воды озера — тихие, лебеди спокойно спали, засунув голову под крыло, чайки только начинали просыпаться, их крики звучали пока слабо и робко, как пастушья свирель на заре. Разбитое сердце, озеро, чайки — чего лучше для плохой литературы. К тому же со времен Чехова чайки превратились в такое затасканное клише, что иногда удивляешься, как они вообще еще могут летать. Лорд Байрон подгребал к ней с широко открытым клювом, но так как ей нечем было его угостить, он тут же отвалил, как последний хам. Я не думаю, чтобы Мэрилин в самом деле покончила с собой. Она принимала по двадцать таблеток снотворного, чтобы просто уснуть. Потом этот звонок, она просыпается, не может больше заснуть, глотает не задумываясь еще двадцать, и вот результат. Размышлять о самоубийстве на берегу озера, любуясь чайками, да, докатились!
— Привет, Джесс, мы тебя в… везде искали. Жан кричал ей с моста, держа в руке красно-желто-фиолетовое знамя. В центре на полотнище располагался окровавленный меч.
— Что это за флаг?
— Не знаю. Наверное, еще кто-то стал независимым. Я его стибрил в сортире гостиницы «Б… Берг».
— Они теперь сортиры флагами украшают?
— Д… Джесс, швейцарские гостиницы уже не знают, что с этим делать. Идем. Мы устроили охоту с… с рогом. Идем, п… посмотришь на трофеи. Это был серебристый «роллс» с седеющим шофером в серой униформе, из разряда: скромность и незаметность прежде всего. Вид у шофера был какой-то раздосадованный. Поль расположился на серых кожаных подушках заднего сиденья в весьма непринужденной позе, как хозяин. Галстук на сторону, рубашка помята, лицо — еще больше. Да, быть Че Геварой в Швейцарии, конечно, дело не из легких, но сюрреализм и дадаизм, хэппенинг и психодрама, «десакрализация», «разоблачение» и «развенчание» мифов и культов, все это превращалось у него в способ выражения чисто артистический, в жестикуляции в духе Джексона Поллока, только бесталанного. Бунт юных буржуа против буржуазии был обречен обратиться грубой шуткой или фашизмом, потому как единственная разница между этими двумя проявлениями состоит в нескольких миллионах трупов. Как-то невыносимо противно смотреть на студентов, вышагивающих с распростертыми объятьями навстречу бастующим рабочим, они похожи на разгоряченных самок перед настоящими самцами. В Америке было двадцать два миллиона негров и ни сантиметра настенных надписей. Вот почему сто восемьдесят миллионов белых американцев умирали со страху, а в Европе настенная живопись мирно перекочевывала в шикарные альбомы, пылившиеся потом по гостиным. В «роллсе» находился еще один пассажир, причем до того набравшийся, что оставалось лишь молча восхищаться: вот что значит настоящее искусство. На нем была клетчатая пара, галстук-бабочка, замшевый жилет канареечно-желтого цвета и серый котелок, в каких обыкновенно ездят на скачки. На шее у него висел бинокль, словом, можно было подумать, что он только что с ипподрома, где проигрался в пух, поставив все на одну кобылку: лишь одна большая любовь могла довести его до такого состояния. Его синие остекленевшие глаза слегка вылезали из орбит, выталкиваемые изнутри алкоголем, переполнившим уже всякую меру. Держался он очень прямо, постепенно застывая в этой позе, скрестив руки в перчатках на набалдашнике своей трости.
— Что это такое?
— Это? Это — барон. Мы сняли его с урны перед баром, где он дожидался часа открытия. Он уже начинал трезветь, от подобной картины всегда сердце разрывается. К счастью, в «роллсе» есть бар. Мы спасли ему жизнь. Как гласит плакат дорожной безопасности: «Научитесь действию, которое спасает». Не могли же мы позволить человеку протрезветь и оказаться в Швейцарии. Заметь, я даже не уверен, что до такого состояния его довел алкоголь. Скорее швейцарский нейтралитет. Или дипломатическая неприкосновенность. Как твой отец?
— Откуда взялся «роллс»?
— Это военный захват. «Ролле» в нашем распоряжении на двадцать четыре часа. Один тунисец, весь такой хорошенький, изящный, выходил из «Международного Кредит-банка». Я его снял своим «Полароидом», и он оказался очень сговорчивым. И очень понятливым. Мы берем его «ролле» с шофером на двадцать четыре часа, а потом все возвращаем, в том числе и негативы.
— Не слишком ли вы заигрались, ребятки? Как же это называется-то, забыла? Шантаж, что-то в этом роде.
— Обыкновенная студенческая шутка, Джесс, дорогуша. Без всяких ухищрений. Мы не собираемся менять мир, просто взорвать его к чертям, и все. Вот это дело для папенькиных сынков. Пролетариат займется всем остальным. Знаешь, какое самое заветное желание каждого уважающего себя папенькиного сынка?
— Знаю: чтобы его отчислили, — сказала Джесс.
— Точно. Южноамериканские банды — не место для наших мальчиков. Их место здесь, в своей семье…
Жан обратил к ним свою морду очень юного и очень грустного коня:
— Старик, на свете ведь есть еще и буржуазный невроз, т… только ты не обижайся. Я, например, слабо п… представляю С… Скотта Фицджеральда в роли революционера.
— Я, кажется, сказал: обычная студенческая шутка. Чего ты привязался?
— Не говоря уже о том, что Weltschmerz, Sehnsucht, зло века, все это накладывает свой отпечаток, как культурная революция. Может быть, я рассуждаю слишком по-американски, я не знаю. Однако не только золотая молодежь играет в русскую рулетку. У каждого негра, там, у нас, есть свой смысл жизни.
Барон икнул.
— Смотри-ка, а он, оказывается, живой, — сказала Джесс.
— Шофер, поехали, — сказал Поль.
— Куда вас отвезти, месье?
— Не задавайте глупых вопросов. Поехали. Мы молоды. У нас еще есть шанс куда-то прибыть в конце концов.
— Хорошо, месье. Самый высокий уровень жизни в мире дефилировал за окнами в безупречном порядке.
— Мне как-то очень неуютно сидеть в «роллсе» с утра пораньше, — сказала Джесс. — Слишком парадно. В университете в девять часов — курс русской поэзии.
— Русским стоило бы п… подождать со своей п… поэзией, — сказал Жан. — Тут еще одного т… товарища сняли с Берлинской стены. Почему бы Евт… тушенко не сочинить нам об этом с… стишок?
— Пипи, — сказал барон.
— Развезло, — сказал Поль. — Шофер!
— Да, месье?
— Остановите. Дайте господину отлить. Они остановились. В разговоре ясно слышались нотки бессонницы, окурков и опрокинутых пустых стаканов. Katzenjammer. [38] Башка трещит, как после праздника длиной в двадцать пять лет. Завтра газеты запестрят заголовками: «Трагедия пресыщенности», «Швейцарию взрывают». Двух тысяч бунтарей в Нидерландах уже недостаточно, Франция и Германия также достигали теперь той степени показного благосостояния, которое превращало западный социум в настоящее провокационное общество.
[38] Похмелье (нем.).
— Что нас мучает, ребятки?
— Ничего, — сказал Поль. — Это — неизлечимо. Барон возвращался, поддерживаемый шофером. Тот, казалось, еще больше посерел.
— Ну вот, — сказал Поль. — Поехали. Замечательный «роллс». А не сбросить ли нам его в озеро?
— Месье!
— Шофер, рулите в озеро.
— Но, месье…
— Не бойтесь, мы вас выпустим. Так, «роллс», в озеро марш! Как реклама нам внушила, «Ролле» — прекрасная машина, Шик, блеск, красота, Три цилиндра, два болта, Мягко стелет, тихо прет, Все удобства и комфорт. Мы решили покутить, Тачку в озеро спустить. Нечего на нас давить, Мы хотим красиво жить.
— Превосходно, — заметила Джесс. — Достойная настенная мазня. Может, на этом и остановимся, а, друзья?
— Кака, — заявил барон.
— Шофер, вы слышали? Дайте господину облегчиться.
— Месье, — возмутился шофер, — я служу тридцать пять лет, и никогда еще…
— Вот как раз и начнете. Помогите этому господину.
— Поль, хватит, — сказала Джесс.
— Спасибо, мадемуазель, — сказал шофер, — от всего сердца: спасибо.
— Кака, — повторил барон.
— Давай, старина, давай прямо здесь. Развенчаем культ «роллса».