Прощай, Коламбус
Шрифт:
— Привет, — сказал он мне. — Где тут у вас книги по искусам?
— Что?! — не понял я.
— Искусы. Разве у вас нет книжек по искусам?
У пацана был жуткий негритянский акцент. Единственное слово, которое мне удалось более или менее понять в его фразе — это «искусы». Что бы это значило?
— Ну-ка, повтори еще раз, — попросил я.
— Искусы. Ну, картинки… Брат, книжки с картинками. Где они тут у вас?
— Ах, искусство!Репродукции?
Негритенок с благодарностью принял непонятное многосложное слово:
— Ну да… Они самые.
— Они у нас в нескольких секциях, — объяснил я. — Тебя какие художники интересуют?
Глаза у мальчугана сузились, превратившись в щелочки, и лицо его стало похоже на абсолютно черный блин. Он отступил на шаг, как давеча пятился ото льва:
— Все… — промямлил он.
— Замечательно, — сказал я. — Тогда ты сам выберешь книги, ладно? Поднимешься по лестнице в третью секцию. Пойдешь по стрелке. Вон, видишь указатель? Третья секция. Запомнил? Если заблудишься, спросишь у кого-нибудь.
Мальчишка не двинулся с места; похоже, мое любопытство касательно его вкусов он воспринял за допрос налогового инспектора.
— Смелей, — ободряюще улыбнулся я. — Это рядышком…
И мальчуган пулей полетел вверх, к искусам, топоча каблуками по лестнице.
После ланча, вернувшись за стойку, я обнаружил там Джона Макки. Он был одет в светло-голубые брюки, черные туфли, белоснежную рубашку с эластичными нарукавниками, которую украшал длинный вязаный галстук зеленого цвета с огромным виндзорским узлом, подпрыгивавшим всякий раз, когда Джон двигал кадыком. Изо рта у него пахло бриолином, а от волос пахло, как изо рта. Во время разговора в уголках его рта собиралась слюна. Я терпеть не мог Джона, и порой мне хотелось сорвать с него нарукавники и спустить с крыльца библиотеки пинком под зад.
— Ты заметил среди посетителей маленького негритенка? — спросил Макки. — У него еще жуткий акцент. Он все утро проторчал в третьей секции. Ты же знаешь, чем занимаются там эти пацаны.
— Я действительно видел, как он вошел, Джон.
— Я тоже. А как он выходил, ты видел?
— Я не заметил. Но он, наверное, выходил…
— В третьей секции очень дорогие книги.
— Не нервничай так, Джон. Предполагается, что люди имеют право дотрагиваться до них.
— Можно дотрагиваться, — нравоучительно произнес Макки, — а можно и дотрагиваться. Надо бы за ним приглядеть. Я сам не могу отойти от стойки, к сожалению. Ты ведь знаешь, какие они неблагодарные. Взять, хотя бы, наши жилищные проекты для них.
— Ваши?
— Наших городских властей. Мы строим для них дома, а они… Ты видел, что творится на Зет Бойден? Они бросают пивные бутылки прямо на газоны! Скоро они весь город захватят!
— Нет. Только негритянские кварталы.
— Легко смеяться, когда живешь не по соседству с ними. Схожу к мистеру Скапелло — пусть проверит третью секцию. Где он потом достанет альбомы по живописи?!
— Мистер Скапелло только что позавтракал перченым яйцом, Джон. От твоего известия у него может открыться язва. Я сам проверю, мне все равно нужно на второй этаж.
— Ты же понимаешь, чем они там обычно занимаются? — предупредил меня Джон.
— Успокойся, Джонни. Бородавки от этого вырастут на его чумазых пальцах, а не на твоих.
— Ха-ха! Эти альбомы стоят стольких денег, что…
Но я уже спешил наверх, пока перепачканные мелом клешни мистера Скапелло не вцепились в бедного мальчишку. По дороге в третью секцию я миновал Джимми Бойлена, подростка пятидесяти лет со слезящимися глазами, который разгружал с тележки книги, поступившие из хранилища; миновал читальный зал, где слухи о Малбэри-стрит спали над учебниками по «Популярной механике»; курилку, где толпились взопревшие слушатели летних юридических курсов — одни курили, другие смывали чернила с рук; прошел мимо зала периодики, в котором несколько древних старух, приехавшие сюда на автомобилях из пригорода, сидели, нахохлившись, и разглядывали через пенсне пожелтелые страницы давнишних номеров «Ньюарк ньюс», — и наконец добрался до третьей секции.
Негритенок сидел на выложенном из стеклянных блоков полу, держа в руках раскрытый альбом. Вернее, держал он его на коленях, потому что альбом был огромного формата, и удержать в руках такую махину пацану было не под силу. Он сидел на фоне окна, и прическа его на просвет оказалась состоящей из тысяч маленьких черных штопоров. Мальчишка был очень темнокож — он аж лоснился от черноты. Даже губы его не слишком отличались по цвету от остального лица — словно художник забыл их раскрасить. Черные эти губы были раскрыты, глаза широко распахнуты, и даже уши, казалось, впитывают в себя информацию. Он был в полном экстазе — пока не увидел меня. Поскольку я для него был очередным Джоном Макки.
— Все нормально, — поспешно сказал я, прежде чем пацан успел шелохнуться. — Я просто проходил мимо. Читай дальше.
— Тут нечего читать. Одни картинки.
— Вот и замечательно, — ответил я, шаря для вида по книжной полке.
— Эй, мистер, — вдруг окликнул меня негритенок. — А это где?
— Что ты имеешь в виду?
— Где сделаны эти картинки? Эти люди, брат… Смотри, как они спокойны! Никто не кричит, не орет… Это сразу видно по картинке. Глянь! — он развернул альбом, чтобы мне было видно.
Это было роскошное большеформатное издание Гогена. На странице, которую разглядывал мальчуган, была репродукция, изображавшая трех аборигенок, стоящих по колено в розовом ручье.
Негритенок оказался прав: картина была очень тихая.
— Это Таити. Остров в Тихом океане, — объяснил я.
— Но туда так просто не попадешь, да? Это ведь не курорт?
— Не знаю. Пожалуй, туда все же можно попасть. Только далеко очень. Там тоже живут люди…
— Эй, а глянь-ка вот на эту! — мальчишка перелистал альбом и показал мне картину, на которой Гоген изобразил полинезийку, стоявшую на коленях со склоненной голо вой— словно та сушила волосы. — Ты глянь, брат! — воскликнул негритенок. — Вот это, блин, жизнь!