Прощай, Колумбус и пять рассказов
Шрифт:
А может быть, когда вся троица вытянулась по стойке «смирно», мне только почудилось, что я слышу его голос.
Гроссбарт выступил вперед.
— Спасибо, сэр, — сказал он.
— Сержант, Гроссбарт, — поправил я. — «Сэр» обращаются к офицеру. Я не офицер. Вы уже три недели в армии — пора бы и запомнить.
Гроссбарт — он держал руки по швам — вывернул ладони наружу, показывая, что на самом-то деле мы с ним выше условностей.
— Все равно спасибо, — сказал он.
— Да-да, — сказал долговязый парень — он стоял позади Гроссбарта. — Большое спасибо.
Третий парень тоже прошептал: «Спасибо», почти не разжимая губ, — он так и стоял по стойке
— За что? — спросил я.
Гроссбарт радостно хмыкнул:
— За то, что объявили. За то, что капрал объявил. Это нам помогло. Придало нашему делу…
— …уважительности, — закончил за Гроссбарта долговязый.
Гроссбарт улыбнулся:
— Он хотел сказать — законности. Открытости. Теперь никто не может сказать, что мы просто-напросто сматываемся — отлыниваем от уборки.
— Это распоряжение капитана Барретта, — сказал я.
— Так-то оно так, но и ваша заслуга здесь есть, — сказал Гроссбарт. — Поэтому мы вас и благодарим. — Он повернулся к своим товарищам. — Сержант Маркс, я хочу познакомить вас с Ларри Фишбейном.
Долговязый шагнул вперед, протянул мне руку.
— Вы из Нью-Йорка? — спросил он.
— Да.
— И я оттуда. — Его мертвенно-бледное лицо от скул к подбородку было скошено книзу, когда он улыбнулся, — а услышав, что мы с ним из одного города, он рассиялся — обнажились скверные зубы. Он часто-часто мигал, так, словно смаргивал слезы. — Из какого вы округа? — спросил он.
Я повернулся к Гроссбарту:
— Уже пять минут восьмого. Когда начинается служба?
— Синагога, — он улыбнулся, — откроется через десять минут. Я хочу познакомить вас с Мики Гальперном. Это Натан Маркс, наш сержант.
Вперед выступил третий парень:
— Рядовой Майкл Гальперн.
Он отдал мне честь.
— Честь, Гальперн, отдают офицерам, — сказал я.
Парнишка опустил руку, но по дороге рука его — на нервной почве — метнулась проверить, застегнуты ли нагрудные карманы.
— Мне их отвести, — сказал Гроссбарт, — или вы пойдете с нами?
Из-за спины Гроссбарта Фишбейн фистулой присовокупил:
— После службы намечается угощение. Из Сент-Луиса к нам на подкрепление прибудут дамы, так на прошлой неделе сказал раввин.
— Капеллан, — прошептал Гальперн.
— Присоединяйтесь, будем рады, — сказал Гроссбарт.
Чтобы не отвечать на приглашение, я перевел взгляд на окна казарм — за ними виднелись смутные очертания лиц: солдаты глазели на нашу четверку.
— Поторапливайся, Гроссбарт, — сказал я.
— Что ж, будь по-вашему, — сказал он. И повернулся к остальным: — Бегом, марш!
Они припустили, но не пробежали и трех метров, как Гроссбарт обернулся и на бегу — уже задом наперед — крикнул:
— Хорошего вам шабата, сэр!
И троица утонула в миссурийских, таких чужих, сумерках.
Они скрылись, а над плацем, уже не зеленым, а тускло-синим, все еще разносился голос Гроссбарта: он горланил быстрый марш, марш звучал все тише и тише, и вкупе с косо падающим светом вызвал к жизни — вот уж чего не ожидал — глубоко запрятанное воспоминание: в памяти всплыл пронзительный детский гомон на площадке неподалеку от Большого стадиона в Бронксе, где я много лет назад играл такими же долгими весенними вечерами, как сегодня. Что и говорить, приятное воспоминание, особенно если домашняя, мирная жизнь так далека, однако это воспоминание потянуло за собой столько всего, что мне стало ужасно жаль себя. По правде сказать, я позволил себе так глубоко погрузиться в мечты, что мне почудилось, будто до меня, до самого
И вот достаточно было одного вечера с его звуками, с отголосками дома и былых времен, чтобы память сквозь все, что я в себе глушил, прорвалась к тому, что, как я вдруг вспомнил, и было мной. И что тут удивительного, если из желания еще больше приблизиться к себе, я, сам того не ожидая, потянулся за Гроссбартом в молельню № 3, где шли еврейские службы.
Я сел в последнем, пустом, ряду. Впереди, за два ряда от меня, расположились Гроссбарт, Фишбейн и Гальперн, они держали бумажные стаканчики. Каждый следующий ряд чуть возвышался над предыдущим, и я видел, что там у них происходит. Фишбейн переливал свой стаканчик в стаканчик Гроссбарта, тот с явным удовольствием следил, как вино багровой дугой изгибается от руки Фишбейна к его руке. В слепящем желтом свете я увидел капеллана — он стоял на возвышении, у самого его края, читал нараспев первый стих. Гроссбарт держал на коленях молитвенник, но открыть не открыл: побалтывал вино в стаканчике. Только Гальперн продолжил стих. Широко растопыренные пальцы правой руки он положил на открытую книгу. Пилотку насунул низко на лоб, отчего она стала круглой, как ермолка. Время от времени Гроссбарт прикладывался к стаканчику; Фишбейн — его длинное желтое лицо походило на лампочку, которая вот-вот перегорит, — водил глазами туда-сюда, тянул шею: глядел, кто еще сидит в их ряду, кто впереди, кто сзади. Увидев меня, он заморгал. Ткнул Гроссбарта локтем в бок, что-то шепнул ему на ухо, и, когда община продолжила следующий стих, в общем хоре я различил голос Гроссбарта. Теперь и Фишбейн смотрел в молитвенник, губы его, однако, не шевелились.
Наконец настало время выпить вино. Под улыбчивым взглядом капеллана Гроссбарт осушил вино залпом, Гальперн потягивал его задумчиво, Фишбейн, напустив благочестивый вид, представлялся, будто пьет из пустого стакана.
— Окинув взглядом нашу общину, — последние слова капеллан произнес с усмешкой, — я заметил, что сегодня среди нас много новых лиц, и я рад приветствовать вас на нашей вечерней службе в лагере «Кроудер». Я — майор Лео Бен-Эзра, ваш капеллан. — Капеллан, явно американец, тем не менее говорил нарочито отчетливо, произнося чуть ли не слог за слогом, так словно стремился прежде всего донести смысл до тех, кто читает по губам. — Я скажу лишь несколько слов перед тем, как мы перейдем в буфет, где милые дамы из сент-луисской синагоги «Синай» приготовили для вас угощение.
Аудитория зааплодировала, засвистела. По губам капеллана еще раз пробежала улыбка, он вскинул руки ладонями к залу, поднял глаза горе, как бы напоминая воякам, где они находятся, в Чьем присутствии. Во внезапно наступившей тишине мне послышался глумливый голос Гроссбарта:
— А гои, пусть их, надраивают полы!
Впрямь ли он так сказал? Я не был в этом уверен, однако Фишбейн ухмыльнулся, толканул Гальперна в бок. Гальперн в недоумении поднял на него глаза, снова опустил их в молитвенник и, пока раввин держал речь, не отрывался от него. Одной рукой он крутил выбившуюся из-под пилотки черную курчавую прядь.