Прощай, любить не обязуйся

Ахмадулина Белла Ахатовна

Нежность

Так ощутима эта нежность,вещественных полна примет.И нежность обретает внешностьи воплощается в предмет.Старинной вазою зелёнойвдруг станет на краю стола,и ты склонишься удивлённыйнад чистым омутом стекла.Встревожится квартира ваша,и будут все поражены.– Откуда появилась ваза? —ты строго спросишь у жены. —И антиквар какую платуспросил? —О, не кори жену —то просто я смеюсь и плачуи в отдалении живу.И слезы мои так стеклянны,так их паденья тяжелы,они звенят, как бы стаканы,разбитые средь тишины.За то, что мне тебя не видно,а видно – так на полчаса,я безобидно и невинносвершаю эти чудеса.Вдруг

облаком тебя покроет,как в горных высях повелось.Ты закричишь: – Мне нет покою!Откуда облако взялось?Но суеверно, как крестьянин,не бойся, «чур» не говори,то нежности моей кристаллыосели на плечи твои.Я так немудрено и нежнонаколдовала в стороне,и вот образовалось нечто,напоминая обо мне.Но по привычке добрых бестий,опять играя в эту власть,я сохраню тебя от бедствийи тем себя утешу всласть.Прощай! И занимайся делом!Забудется игра моя.Но сказки твоим малым детямостанутся после меня.

Несмеяна

Так и сижу – царевна Несмеяна,ем яблоки, и яблоки горчат.– Царевна, отвори нам! Нас немало! —под окнами прохожие кричат.Они глядят глазами голубымии в горницу являются гурьбой,здороваются, кланяются, имя«Царевич» говорят наперебой.Стоят и похваляются богатством,проходят, златом-серебром звеня.Но вам своим богатством и бахвальством,царевичи, не рассмешить меня.Как ум моих царевичей напрягся,стараясь ради красного словца!Но и сама слыву я не напрасноглупей глупца, мудрее мудреца.Кричат они: – Какой верна присяге,царевна, ты – в суровости своей? —Я говорю: – Царевичи, присядьте.Царевичи, постойте у дверей.Зачем кафтаны новые наделии шапки примеряли к головам?На той неделе, о, на той неделе —смеялась я, как не смеяться вам.Входил он в эти низкие хоромы,сам из татар, гулявших по Руси,и я кричала: «Здравствуй, мой хороший!Вина отведай, хлебом закуси».– А кто он был? Богат он или беден?В какой он проживает стороне? —Смеялась я: – Богат он или беден,румян иль бледен – не припомнить мне.Никто не покарает, не измеритвины его. Не вышло ни черта.И все же он, гуляка и изменник,не вам чета. Нет. Он не вам чета.

Мотороллер

Завиден мне полёт твоих колес,о мотороллер розового цвета!Слежу за ним, не унимая слёз,что льют без повода в начале лета.И девочке, припавшей к седокус ликующей и гибельной улыбкой,кажусь я приникающей к листку,согбенной и медлительной улиткой.Прощай! Твой путь лежит поверх меняи меркнет там, в зелёных отдаленьях.Две радуги, два неба, два огня,бесстыдница, горят в твоих коленях.И тело твое светится сквозь плащ,как стебель тонкий сквозь стекло и воду.Вдруг из меня какой-то странный плачвыпархивает, пискнув, на свободу.Так слабенький твой голосок поёт,и песенки мотив так прост и вечен.Но, видишь ли, весёлый твой полётнедвижностью моей уравновешен.Затем твои качели высокии не опасно головокруженье,что по другую сторону доския делаю обратное движенье.Пока ко мне нисходит тишина,твой шум летит в лужайках отдалённых.Пока моя походка тяжела,подъемлешь ты два крылышка зелёных.Так проносись! – покуда я стою.Так лепечи! – покуда я немею.Всю лёгкость поднебесную твоюя искупаю тяжестью своею.

Влечёт меня старинный слог…

Влечёт меня старинный слог,Есть обаянье в древней речи.Она бывает наших слови современнее и резче.Вскричать: «Полцарства за коня!» —какая вспыльчивость и щедрость!Но снизойдёт и на меняпоследнего задора тщетность.Когда-нибудь очнусь во мгле,навеки проиграв сраженье,и вот придёт на память мнебезумца древнего решенье.О, что полцарства для меня!Дитя, наученное веком,возьму коня, отдам коняза полмгновенья с человеком,любимым мною. Бог с тобой,о конь мой, конь мой, конь ретивый.Я безвозмездно повод твойослаблю – и табун родимыйнагонишь ты, нагонишь там,в степи пустой и порыжелой.А мне наскучил тарарамэтих побед и поражений.Мне жаль коня! Мне жаль любви!И на манер средневековыйложится под ноги моилишь след, оставленный подковой.

Светофоры

Геннадию Хазанову

Светофоры. И я перед нимистановлюсь, отступаю назад.Светофор. Это странное имя.Светофор. Святослав. Светозар.Светофоры добры, как славяне.Мне в лицо устремляют огнии огнями, как будто словами,умоляют: «Постой, не гони».Благодарна я им за смещеньеэтих двух разноцветных огней,но во мне происходит смешеньеэтих двух разноцветных кровей.О, извечно гудел и сливался,о, извечно бесчинствовал спор:этот добрый рассудок славянскийи косой азиатский напор.Видно, выход – в движенье, в движенье,в голове, наклонённой к рулю,в бесшабашном головокруженьеу обочины на краю.И, откидываясь на сиденье,говорю себе: «Погоди».Отдаю себя на съеденьеэтой скорости впереди.

СнЫ о Грузии

Сны о Грузии – вот радость!И под утро так чиставиноградовая сладость,осенявшая уста.Ни о чем я не жалею,ничего я не хочу —в золотом Свети-Цховелиставлю бедную свечу.Малым камушкам во Мцхетавоздаю хвалу и честь.Господи, пусть будет этовечно так, как ныне есть.Пусть всегда мне будут в новостьи колдуют надо мнойродины родной суровость,нежность родины чужой.

Свеча

Геннадию Шпаликову

Всего-то – чтоб была свеча,свеча простая, восковая,и старомодность вековаятак станет в памяти свежа.И поспешит твоё перок той грамоте витиеватой,разумной и замысловатой,и ляжет на душу добро.Уже ты мыслишь о друзьяхвсе чаще, способом старинным,и сталактитом стеариннымзаймёшься с нежностью в глазах.И Пушкин ласково глядит,и ночь прошла, и гаснут свечи,и нежный вкус родимой речитак чисто губы холодит.

Магнитофон

В той комнате под чердаком,в той нищенской, в той суверенной,где старомодным чудакомзадор владеет современный,где вкруг нечистого стола,среди беды претенциозной,капроновые два крылапроносит ангел грациозный, —в той комнате, в тиши ночной,во глубине магнитофона,уже не защищённый мной,мой голос плачет отвлечённо.Я знаю – там, пока я сплю,жестокий медиум колдуети душу слабую моюто жжет, как свечку, то задует.И гоголевской Катеринойв зелёном облаке окнатанцует голосок старинныйдля развлеченья колдуна.Он так испуганно и кроткоявляется чужим очам,как будто девочка-сиротка,запроданная циркачам.Мой голос, близкий мне досель,воспитанный моей гортанью,лукавящий на каждом «эль»,невнятно склонный к заиканью,возникший некогда во мне,моим губам еще родимый,вспорхнув, остался в стороне,как будто вздох необратимый.Одет бесплотной наготой,изведавший ее приятность,уж он вкусил свободы тойбесстыдство и невероятность.И в эту ночь там, из угла,старик к нему взывает снова,в застиранные два крылацелуя ангела ручного.Над их объятием дурныммагнитофон во тьме хлопочет,мой бедный голос пятки импрозрачным пальчиком щекочет.Пока я сплю, злорадству ихон кажет нежные изъяныкартавости – и снов моихнецеломудренны туманы.

Прощание

А напоследок я скажу:прощай, любить не обязуйся.С ума схожу. Иль восхожук высокой степени безумства.Как ты любил? – ты пригубилпогибели. Не в этом дело.Как ты любил? – ты погубил,но погубил так неумело.Жестокость промаха… О, неттебе прощенья. Живо тело,и бродит, видит белый свет,но тело мое опустело.Работу малую високеще вершит. Но пали руки,и стайкою, наискосок,уходят запахи и звуки.

Пейзаж

Ещё ноябрь, а благодатьуж сыплется, уж смотрит с неба.Иду и хоронюсь от света,чтоб тенью снег не утруждать.О стеклодув, что смысл дутьятак выразил в сосульках этих!И, запрокинув свой беретик,на вкус их пробует дитя.И я, такая молодая,со сладкой льдинкою во рту,оскальзываясь, приседая,по снегу белому иду.