Прощай, Рим!

Абдуллин Ибрагим Ахметович

Наряженный, как и все, в полосатую арестантскую робу, он ничем среди других не выделялся. Невысокого роста, а на взгляд Леонида, даже вовсе маленький, с впалыми щеками (впрочем, мудреное это дело — сыскать в лагере круглощеких), чрезвычайно вежливый и, пожалуй, даже застенчивый человек. Голос глуховатый, по-русски говорит здорово, но порою чувствуется акцент, присущий большинству татар: вместо «ц», особенно если этот звук приходится в конце слова, произносит «с», «х» выговаривает твердо, а «ч», наоборот, смягчает…

Немцы сразу же прозвали его Лайземан,

то есть Тихоня. Да, такой же, как все. И едва ли бы он привлек чье внимание, если бы не эти его темно-карие глаза, в которых были ум и глубина. Людей невольно тянуло подолгу смотреть в них: так порою притягивает к себе глубокая заводь или лесное озеро. Обменявшись взглядом с Мифтаховым, человек чувствовал, что в его душе оживает что-то очень важное, может быть, самое главное, но по непонятной какой-то причине забытое. Леонид решил сойтись с ним поближе.

— Из каких вы краев будете? Лицо что-то вроде знакомое? — слукавил он, чтоб завязать разговор.

— Из Казани. А вы?

— Я из Ленинграда. Моя фамилия Колесников.

— Ага, стало быть, из города, в котором я учился.

— Где учились-то?

— Да везде понемногу, — сказал, посмеиваясь, Мифтахов, то ли чтоб уклониться от прямого ответа, то ли не желая пробуждать воспоминания.

Леонид, разумеется, не обиделся. Лагерь учит людей осторожности, скрытности. У немцев уши длинные, здесь даже стены слышат.

— Ничего, если ночью после отбоя я к вам подойду? Есть о чем поговорить.

— А почему бы нам сейчас не поговорить?

— Боюсь, что времени не хватит.

Мифтахов взглядывает на Леонида. И Леонид понимает значение этого взгляда: прикидывает, не провокатор ли?

— Табачком не богаты?

— Так вам нельзя курить, товарищ Мифтахов.

— А вы откуда знаете? — В вопросе не чувствовалось настороженности, скорее он был задан из дружелюбного интереса к собеседнику.

— Да я к вам уже с первого дня приглядываюсь и душой тянусь. Вы, похоже, как раз тот человек, которого мы ждали.

— А какого вы человека ждете?

— Такого, как вы.

— Какой же, по-вашему, я человек?

И Леонид решил пошутить:

— Тот, которого мы ждем.

— Вы ждете… — Янтарные глаза стали совсем темными, сосредоточенно-внимательными. — Хорошо бы, если б я мог оказаться тем самым, кого вы ждали…

Леонид перевел дух. Стало быть, лед сломан. Теперь уже можно спросить напрямик.

— Вы коммунист?

— Я комиссар, товарищ Колесников.

Безоглядная откровенность Мифтахова смутила и поразила Леонида. Почему он так неосторожен? Взять и сказать такое?.. Комиссаров расстреливают без всякого разговора. Жизнь, что ли, свою ни в грош не ставит? Или сразу доверием к нему проникся? Но едва ли, не похож он на простачка. Молчать дальше — значило все испортить, поэтому Леонид поспешил сказать:

— Я так и думал.

— Не сумеете ли найти лекарство от бессонницы? Уже пятые сутки хоть бы на минуту забылся. Жмет и жмет вот здесь. Сердце, стенокардия.

Ночью после отбоя Леонид пошел в тот край барака, где

поместился Мифтахов. Оказалось, что около него кто-то уже сидит. Кто же это может быть? А-а, Ильгужа Муртазин. Леонид хотел повернуться, уйти, но Мифтахов жестом предложил остаться. Предложить-то предложил, однако перебивать Ильгужу, который что-то ему рассказывал по-татарски, не стал.

Леонид, конечно, не мог понять, о чем идет речь, лишь почувствовал по интонации и по выражению глаз, что разговор завязался у них искренний, задушевный.

— Сам я башкир с макушки до пят, женушка моя — татарка до конца ногтей, а мальчишки вот ни дать ни взять русскими растут. Бывало, скажу им по-башкирски: салям!.. А они отзываются по-русски: здравствуй, мол, папа, — рассказывает Ильгужа и сам удивляется тому, что у них в семье так получилось.

Мифтахов, видать, не осуждает, но и не одобряет. Задумчиво, словно бы вглядываясь в дальнюю даль, говорит:

— Нет на свете ласки нежнее материнской, нет в мире музыки слаще звуков родного слова, друг Ильгужа. И каждому человеку свой язык дорог, близок, мил… Мальчишки, говоришь, а?.. — Мифтахов дышит часто-часто, он то и дело замолкает, как бы собирается с силами. — Я тоже неплохо знаю и очень люблю русский язык. Понимаешь, Ильгужа, я не могу даже представить жизни своей без него. — Дыхание Мифтахова стало ровнее. Голос окреп. — Но вот ты заговорил со мной по-татарски, и я родную мать вспомнил, как бы воочию увидел березу, растущую за нашим окном. Шелест листьев расслышал. И с матерью, и стой березкой я могу говорить только на родном языке… Одно из самых больших завоеваний Великой Октябрьской революции — это наша национальная политика. Нерушимый союз братских народов!.. Гитлер и его палачи вопят о превосходстве «великой арийской расы», объявляют другие нации неполноценными, низшими. Поэтому-то фашизм обречен…

На лбу Мифтахова выступил пот, губы пересохли.

— Воды…

Ильгужа кинулся к баку — в дальний угол. Леонид подвинулся к Мифтахову, тихонько приподнял ему голову и положил под язык горошину нитроглицерина.

— О-о… — облегченно перевел дух Мифтахов. — Вот и отпустило. Ожил человек… Где вы такое лекарство раздобыли? Ведь воистину оно может вырвать из лап смерти такого, как я…

— Отто дал.

— Отто? Немец, что ли?

— Да. Вы тоже его, пожалуй, не раз видали. Сутулый, в очках. Усищи рыжие.

— Да, да… Я сразу приметил его. Все кашляет и ладошкой прикрывается… Чудесная штука нитроглицерин… Совсем полегчало. Спасибо вам, товарищ Колесников. Что он, наш человек, что ли?

— Уверенно не могу сказать, но на других не похож. И охотно помогает нам при удобном случае.

— Этим надо воспользоваться. Да и самый факт — немец, симпатизирующий нам, — чрезвычайно знаменателен…

Ильгужа принес воды в алюминиевой, крепко помятой кружке.

— Спасибо, Ильгужа. Поставь вот сюда. Вроде пока обошлось, — сказал он, потихоньку, слезая с нар. — Пойдем-ка, попытаемся с Отто поговорить. Сейчас, если не ошибаюсь, его смена.