Прощай, Византия!
Шрифт:
Как они познакомились с Валетом? Ираклий особо не распространялся на эту тему. К чему такие подробности? Было дело, пересеклись их стежки-дорожки. Валет был намного старше его. «Ты в восьмидесятом в Олимпиаду еще под себя гадил, пеленки в коляске мочил. А я уж срок тянул вовсю под Магаданом, — говаривал Валет, когда на него нисходил ностальгический стих. — Да я в твои-то годы знаешь какой был? Орел. Вокруг меня уж двадцать человек кормились, с дел моих хлеб с маслом ели. А ты все бабло у меня стреляешь, в моей кассе пасешься. Загнешься ты со своим дерьмовым характером, Бетон, загнешься вконец, умрешь где-нибудь под забором, несмотря на папашу своего олигарха. Это я тебе говорю — не кто-нибудь. А я таких, как ты, неудачливых, нефартовых, видал-перевидал».
Загибаться Ираклий не собирался. Напротив,
Валет был хозяином игорного клуба «Джус-Джокер», в который Ираклий наведывался довольно часто. И вовсе не потому, что он был такой уж оголтелый, отчаянный игрок, картежник с сорванной башней, — нет, он играл, только когда хотел развлечься, стряхнуть с души своей прилипший к ней тлен житейский, этакую мутную паутину, от которой ныло и тосковало сердце. Просто этот клуб с некоторых пор чрезвычайно нравился ему, в масть ложился, соответствуя настроению.
Нет, это был отнюдь не Лас-Вегас, не VIP-игровуха, разукрашенная рекламными огнями, как новогодняя елка. Это было истинное логово, этакая клоака с достоевщиной по пятницам, с поножовщиной по субботам, расположенная в самом чреве столичной промзоны, — темный зал с низкими потолками, душный, насквозь пропитанный дымом дешевых сигарет, спирта и прокисшего пива. И добираться туда было далеко и неудобно — через весь город на Автозаводскую, через мост, там по набережной до железнодорожного переезда, потом направо, налево, снова направо — мимо бывших заводских цехов и пакгаузов, петлей назад к Москве-реке, к терминалам порта, в которые буквально упирался Погрузочный тупик — то ли улица, то ли переулок, то ли проезд, черт его разберет. Вот здесь, в бывшем заводском бараке, где в прошлом размещались какие-то мастерские, теперь после капремонта, после немалых вложений были оборудованы шашлычная, сауна-джакузи, бар и небольшой игорный клуб для своих.
Все это вместе принадлежало Кондакову-Валету и еще каким-то личностям, которых Валет называл «солидными людьми» и имена которых старался не афишировать. Да никто особо и не интересовался. Те, кто бывал здесь, знали только Валета. Он имел много знакомых, его уважали. Ираклий любил это место в основном за то, что все здесь было по-иному, не так, как дома. Здесь всем на всех было в принципе наплевать. Никто не лез тебе в душу, не учил тебя уму-разуму, не расспрашивал, не интересовался, кто ты такой и откуда, как там твоя фамилия, кем был твой отец, кем был дед, сколько иностранных шпионов он поймал на своем веку, сколько министерств возглавлял, скольких виновных и невиновных послал на расстрел. Какие слухи породил своей неоднозначной персоной, вот уже пятый десяток продолжавшие терзать нервы всему вашему святому семейству.
Здесь всем было наплевать и на то, законный ли ты сын своего отца или усыновленный вопреки и назло семейным традициям и принципам, кем была твоя мать, сколько у нее было любовников, с кем она в конце-то концов дала деру — туда, в забугорную, запретную землю обетованную. Всем было наплевать на то, что в свои двадцать три, имея семью, сестер и братьев, ты, по сути, сирота, волк-одиночка, которого, как говорится, кормят собственные же ноги. За вот это самое — за полный однозначный пофигизм, за ненавязчивость и нелюбопытство Ираклий и любил «Джус-Джокер». Он отдыхал тут, что называется, душой. И одновременно наблюдал, открывал для себя жизнь — ту, другую, которую не видно было из окон бывшей правительственной госдачи и из отцовского, дедовского, прадедовского лимузина.
С легкой руки Валета здесь к нему прилипла кличка Бетон, намекавшая на его физическую силу и действительно железобетонную непрошибаемость в любых потасовках, и одновременно некую эмоциональную заторможенность. Нет, в доску своим он тут не был, но и чужим, с улицы залетным тоже. Вообще, много разного любопытного народа толклось здесь с утра до ночи и с ночи до утра (заведение было круглосуточным, и, когда спали-отдыхали сам Валет, его охранники-медведи Арнольд и Синий Вова, пожилой сифилитик-крупье
Некоторые обращались к Валету с просьбой спроворить новую ксиву-паспорт. И он делал это — кому за деньги, кому и так, из одного голого уважения. Он пускал к себе всех, кого знал. Развлекал игрой, ставил бесплатную выпивку, давал деньги в долг. Ждал, когда отдадут, не включая счетчика. «Валет, сука, человек, — говаривал про него Паша Сухой, на счету которого были три ходки (одна, правда, по глупости, по молодости, по пьянке) туда и обратно, — ежели бы все, суки, такими, как он, людьми, суки, были!»
Ираклий брал деньги в долг под процент на игру и на жизнь. Валет давал, давал, давал, не отказывал, пока Ираклий окончательно со всеми потрохами не запутался в его беспримерной, почти христианской доброте.
И вот после нудных, тягостных переговоров на Преображенском кладбище по поводу будущего захоронения урны с прахом новопреставленного брата Федора в фамильный склеп — могилу отца и деда — приехал он в «Джус-Джокер». Сидели «на задах заведения» в кабинете Валета.
— Я человек православный, — вещал Валет, вперяя тяжелый воловий взор свой в вечно включенный японский телевизор. — Слышь, Бетон?
— Слышу, — отвечал Ираклий.
— Бога я узрел, потому и хочу вести себя по-божески с такими, как ты. Что долги мне не платишь — это грех, тяжкий грех это, Бетон. Долги надо платить, и причем вовремя. Ты вникни в это, пойми.
— Я понимаю. Скоро у меня снова будут деньги. Часть я ведь уже вернул, — отвечал Ираклий.
— То, что ты вернул, я принял, вычел с твоего долга. Но это, парень, капля в море. — Валет щурился в телевизор. — Широко жить хочешь, красиво… Как с малолетства привык, да? Отвыкать, если что, тяжело тебе, Бетон, будет. Ой, смотри, тяжело… А жизнь, она ведь того… Как повернется… Сегодня этим боком, завтра тем. Гляди, гляди, это то самое место, что ли, показывают? — Он ткнул пальцем в экран — как раз по четвертому каналу шла «Дежурная часть» и корреспондент вел бойкий репортаж с Мичуринского проспекта, от ворот колледжа, называя вчерашнее убийство школьника «кровавой и небывалой трагедией». — Значит, это братана твоего младшего замочили? — спросил он. — Совсем плохие дела… Никудышные, говенные, прямо скажем… А ты что-то не шибко расстроен, Бетон, а? Или это мне только кажется? Так, говоришь, будут скоро деньги?
— Будут, Семен Иванович, слово даю.
— Мне твое слово, Бетон, не нужно. Ты его лучше себе дай. Я человек православный, добрый, терпеливый. Того же и тебе, щенку жадному, нахальному, от души желаю. Думаешь, приятно мне будет глядеть на тебя, как будешь ты в роще за Кольцевой на березе висеть, язык набок, дерьма полные штаны? А ведь дождешься, достукаешься, — Валет вздохнул, — исчерпаешь до дна мое божеское долготерпение…
— Я сказал — деньги будут. — Ираклий невольно услышал свой голос со стороны — хриплый, фальшивый, черт-те что, а не голос. Таким здесь, в Погрузочном тупике, в «Джус-Джокере» только шваль последняя разговаривает, когда пять баксов на ставку в долг стреляет. Надо что-то делать, брать себя в руки, перерождаться, проходить становление, меняться к лучшему, иначе…