Просчет невидимки

Тамоников Александр

Алина шла домой мимо старых дореволюционных домов, и ее короткие валенки утопали в глубоком снегу, который намело у ворот домов. Ей хотелось плакать, и в то же время было стыдно за свою слабость. Тяжело было всем, всей стране. Столько горя вокруг, столько похоронок приходит ежедневно. Вся страна в холоде и голоде, потому что все ресурсы нужны для войны. Каждый готов отдать и отдавал последнее для фронта, для победы над врагом. И у каждого человека было свое горе. Было и общее горе, и свое личное, и как вот сравнить, измерить это состояние. И терпели, и несли это горе в себе. И горе за страну и за близких людей. Казалось

порой, что у баб не осталось уже слез оплакивать всех убитых. А похоронки все шли и шли.

Вести с фронта были разными, часто уже радовали людей, давали повод надеяться. Ведь с каким страхом весь народ ждал вестей, когда немец прорвался к Волге. Страшно было слушать и знать, что происходит в Сталинграде. А ведь как все повернулось, какой удар нанесла родная Красная армия врагу. Сколько врага побили там, на Волге. Вражескую армию окружили, разбили и погнали назад. А под Курском летом? Сколько уничтожили фашистов на Курской дуге! Не пропустили врага, железным щитом встала армия и победила! Ведь выстояли. И под Москвой выстояли, и в Сталинграде, и под Курском.

И как хотелось помочь Родине. И на все был готов каждый. Вот и Алина Викулова вместе с отцом, ведущим инженером по авиационным двигателям, тоже выполнили приказ Родины и поехали сюда, в Горький, на эвакуированный завод. Работали, как еще работали! Отец в конструкторском бюро, Алина копировальщицей-чертежницей. Студентка еще, инженером ей рано работать. И квартирку им дали маленькую, но это даже хорошо, проще протопить маленькую комнату. И от завода недалеко. Да и домой приходили только спать, целыми сутками пропадали на заводе. И вот…

И вот папа погиб. Никто не знает, почему взорвался на стенде авиационный двигатель. И сразу что-то изменилось в мире. «Или это только мне кажется, – думала девушка. – Просто не стало еще одного самого близкого и дорогого человека, не стало целого мира, в котором я жила. А теперь все стали чужие или это только так кажется? Появилось недоверие, отчуждение? Или это только кажется? А этот, как его… капитан Мороз, так тот вообще прямо говорил, что папа мог быть вредителем! И ведь никто не осадил, не накричал на него. И как пусто стало в доме. И даже не хочется туда возвращаться, хотя и в конструкторском бюро стало как-то неуютно. И что бы было, если бы не Пашка! Наивный, добрый лейтенант Пашка». – Алина смахнула шерстяной варежкой с щеки сбежавшую слезинку и шмыгнула носом. Нет, не плакать, не сдаваться!

– Лина! – позвал знакомый голос, и девушка не сразу поняла, почудилось ей или ее правда кто-то зовет сквозь ночную метель. – Линка!

Отец? Нет! Девушка на миг закрыла глаза. Как же часто ей мерещится голос отца, но он звал ее Линок, Линочек. Алина повернулась, щурясь от снежинок, которые ветер задувал ей в глаза. В полушубке нараспашку, сдвинув шапку на затылок, к ней спешил Пашка. Сегодня он был не в своей военной форме. Он вообще старался не приходить к ней в форме. И девушку это пугало и раздражало, особенно вот в такие минуты грусти и отчаяния. «Он что, боится скомпрометировать себя или его накажут за связь со мной?» Но и эти нехорошие мысли проходили быстро, когда она видела Пашкины глаза: такие светлые и добрые.

– Линка, здравствуй! – Парень стоял так близко, что девушка ощущала жар его разгоряченного тела, которым веяло из-под расстегнутого дубленого полушубка. – Что с тобой, Лина?

Пашка держал ее за плечи сильными руками и пытался заглянуть в глаза. Но Алина упорно опускала лицо все ниже и ниже. Пашка… но даже с Пашкой ей сейчас не хотелось оставаться наедине. А может, и именно с ним. Даже любовь не согревала ее сейчас. А может, это и не любовь? А может… Девушка снова заплакала, вспомнив их первую ночь, когда они неистово целовались, оставшись впервые вдвоем. Сколько было эмоций, это была сказочная ночь, когда они, утомленные любовью, наконец заснули на измятых простынях, обнимая друг друга… И даже с Пашкой ей сейчас оставаться не хотелось. Горько…

Она думала, мучилась, сквозь пургу она слышала, но не понимала его вопросов. И только когда они вошли в квартиру и Алина обессиленно уселась на лавку у входной двери, она поняла, что Пашка все это время, пока они шли по улице, ей что-то рассказывал. Она смотрела, как он ловко наколол щепы, как разжег «буржуйку», поставил на нее старый чайник. Пашка видел, что по щекам девушки текут слезы, но не бросился успокаивать ее. Что-то подсказывало молодому человеку, что этим он только оттолкнет Алину от себя. Плохо ей, очень плохо, а он, несмотря на его чувства, еще не стал для девушки по-настоящему близким и родным человеком.

А потом Пашка помог ей снять пальто. И Алина почувствовала, что в комнате уже стало тепло и шумит вода в чайнике на печке. А Пашка уже рылся в карманах своего полушубка, доставая гостинцы. Газетный сверток с горстью настоящего грузинского чая, большой кусок колотого сахара и маленькую баночку варенья. Боже, где он ее взял? Алина удивленно взяла баночку и увидела на этикетке дату изготовления. 1940 г. Довоенная еще.

А Пашка смотрел на нее, перекатывая в руках округлые бока старого семейного бокала, и мягко так улыбался. Даже вроде как виновато. И девушка подняла на него глаза, пристально посмотрела и сказала:

– Паша, ты только не сердись, что я… угрюмая такая, ты же понимаешь…

– Да все я понимаю, – ответил Пашка. – Тебе одной сейчас нельзя оставаться, совсем нельзя, а то свихнешься. Знаешь, я буду к тебе каждый день приходить. Как доктор. Буду убеждаться, что ты в порядке, и уходить. Просто чтобы увидеть. Только вот… наверное, каждый день не получится, но я буду стараться. И, как только минутка выпадет, сразу приду. И лекарства буду приносить. Сладкие!

И Пашка улыбнулся обезоруживающей открытой улыбкой. И нельзя было устоять, чтобы не улыбнуться ему в ответ. Только улыбка у Алины получилась жалкая. Она это поняла, и ей сделалось очень стыдно, и тогда девушка прижалась к Пашкиной груди, уткнулась ему лицом в свитер и… заплакала. Горько, навзрыд, как когда-то плакала в детстве, когда соседская собака разорвала ее любимую куклу. Так Алина не плакала, наверное, с тех самых пор. А Пашка осторожно гладил ее по волосам и ничего не говорил. И не надо было говорить, просто Алине надо было выплакаться. Слишком много там внутри накопилось слез. Так много, что от них можно было сойти с ума.

Старые ходики на стене привычно отматывали секунду за секундой. Пашка смотрел на них и думал, что вот еще пять минут, ну ладно, еще десять минут, и все, пора уходить. Не хотелось, но уходить надо.

А в подворотне у дома напротив в темноте стоял человек в пальто с поднятым воротником. Он придерживал воротник возле носа и не отрываясь смотрел на окна квартиры Викуловой. Там, за стеклом, заклеенным газетами вместо занавесок, трепетал огонек печки. Там уютно светила керосиновая лампа. И от этого еще больше хотелось шмыгать носом и топать ногами по скрипучему снегу. Ноги у человека застыли, да и по спине, несмотря на то что пальто было на ватине, тоже пробирался холодок.