Прошлой ночью в XV веке
Шрифт:
Я дивился собственной реакции на эту историю. Меня всегда убивало женское предательство, я защищался от него холодом и гордыней, но теперь, выслушивая признания Коринны в ее чувствах к другому мужчине, испытывал только подобие признательности.
— Ты пойми, он такой потрясающий, и такой потерянный, и такой нежный, а уж растить Жюльена в этой роскоши, что может быть лучше… Но ведь я люблю тебя и ничего не могу с этим поделать, а с тех пор, как в моей жизни появился другой, я люблю тебя еще сильнее.
Я ответил — с сопереживанием, таким же искренним,
— То же самое и у меня с Изабо. Разница лишь в том, что она нереальна…
— Нет. Разница в том, что ты — тыполучал наслаждение с другой.
Она ласково погладила меня по щеке, и ее материнская нежность и женское желание согрели наш поцелуй взаимного прощения; это был, наверное, самый прекрасный миг нашей любовной истории.
— Кстати, тот факт, что у нас с ним все кончено, — добавила она, оторвавшись от моих губ, — вовсе не обязывает тебя делать то же самое. О'кей? Мне хотелось, чтобы ты вместе со мной, хоть на минутку, полюбил этого человека, который взволновал меня так, что я чуть не сдалась. Но теперь я хочу продолжать любить Изабо вместе с тобой, Жан-Люк. Обещай мне, что мы никогда не будем скрывать друг от друга самое важное.
Я обещал. Но спросил, с нарочитым безразличием:
— Ты все еще бываешь у него?
— Нет, я посылаю туда свою коллегу Шарлотту. Взяла ее пациентку, старушку-диабетичку, а взамен отдала ей кумира ее мечтаний; пусть хоть она будет счастлива.
— Я тоже сделаю тебя счастливой как никогда. И я тоже хочу жениться на тебе и усыновить Жюльена…
— Погоди, не надо спешить! Для начала давай уладим дела со Средневековьем.
Я притянул ее к себе в порыве радости, от которой у меня даже горло перехватило.
— Ты — женщина моей жизни!
— Да, но ты — мужчина ее смерти. За работу!
Улаживать средневековые дела… Это действительно была настоящая работа, только что ненормированная. Проснувшись поутру, я не имел ни малейшего представления о том, что пережил во сне. Но достаточно было чашки кофе, тартинки и чистого листа бумаги, чтобы образы прошедшей ночи всплыли в моей памяти под диктовку Изабо.
Затем я доставлял Жюльена в лицей и ехал на работу. Господин Кандуйо находил, что я выгляжу великолепно. Коллеги искали моего общества, приглашали на обеды. Даже жертвы моих проверок, и те, кажется, питали ко мне скрытую симпатию. Что касается Жюльена, то мне достаточно было поговорить с его преподавателями, поблагодарив за угрозы оставить его на второй год, и они признали, что его последние отметки вполне позволяют ему перейти в следующий класс. И радовались вместе со мной своей блестящей победе над школьной неуспеваемостью. Став абсолютно счастливым, я заражал этим чувством всех окружающих.
На моем столе росли стопки «автоматических» писем, тщательно датированных, пронумерованных и сколотых скрепками. Часто Коринна помогала мне расшифровать то или иное слово. При этом нам случалось спорить, по-разному толкуя запись, и тогда к нашему горячему энтузиазму примешивалась крошечная толика враждебности. Тайны моей связи с Изабо, которые я поверял Коринне, скрепляли наш с ней союз так же, как ее рассказ о несостоявшемся любовнике. Мы чуть было не попали в гибельную мясорубку ревности, но теперь жили настоящей любовью, той, что все принимает, понимает и оправдывает.
Моя «первая жена», как величала ее Коринна, совершенствовалась с удивительной быстротой… Теперь она видела во мне Жан-Люка, мужчину из будущего, который носил в себе память о ее Гийоме, как носят ребенка. Она узнавала мой век и мое окружение через отзвуки моих мыслей. Однако наши отношения могли продолжаться лишь в прошлом, в границах той, прежней истории — нескольких месяцев тайных встреч, общего увлечения живописью и плотского союза, — которую она заставляла меня переживать, раз за разом, каждую ночь.
Первый вечер в замке, за столом, среди трубадуров и жонглеров; обмен взглядами украдкой, в танцующих сполохах пламени очага… Затем открытие нашей общей страсти: она посвящала свои дни изображению природы, любовно запечатлевая ее на холсте, я проводил время — когда не отдавал его войне или любви, — рисуя людей, которых встречал на своем пути. И мы взялись преображать мир в четыре руки, вместе: я населял человеческими фигурами ее пейзажи, она создавала из своих пейзажей фон для моих фигур, и природа под ее кистью выглядела как живая.
Укрывшись за кустами Серого пруда, места наших тайных свиданий, она расписывала мое тело соком растертых лесных ягод, а я старался запечатлеть выражение ее лица в сладкой судороге любви. Мы строили множество планов на будущее, ясно понимая, что им не суждено осуществиться.
Когда подозрения окружающих вылились в уверенность, следствием которой стало мое бегство и ее заточение, скорбь наша черпала поддержку в блаженном воспоминании о первой встрече в замке, за столом, среди трубадуров и жонглеров, и о следующей ночи.
Нашей любви не хватало только одного — ребенка. Он стал бы завершением прошлого, залогом и продолжением жизни. Не знаю, Гийом ли желал стать отцом через меня, или это во мне рухнул наконец психологический барьер — результат рождения на помойке? Но как-то вечером я впервые спросил у Коринны, не думает ли она покончить с противозачаточными пилюлями. После долгого молчания она ответила, что не уверена: может, еще слишком рано, или слишком поздно, или слишком трудно, в общем, лучше поговорим об этом позже.
На следующий день послания прекратились.
Я вставал все раньше и раньше, чтобы как можно дольше просидеть в одиночестве за письменным столом, держа ручку наготове над чистым листом и ожидая того легкого озноба, который всегда предшествовал незримому присутствию Изабо, ее стремлению водить моим пером по бумаге, заставлять подыскивать нужные слова. Все напрасно: мое тело больше не ощущало этой вещей дрожи. Ночи мои оставались беспросветно черными, а страницы блокнота — девственно белыми.