Прошлой ночью в XV веке
Шрифт:
Я плетусь за ним следом, даже не пробуя сопротивляться. И, однако, мне больше не кажется, что мной манипулируют, что всему виной гипноз. Если он и существует, то это самогипноз — мояволя, моерешение довести до конца взятую на себя миссию. А Морис и его друзья — всего лишь посредники между прошлым и настоящим, хранители тайны, вставшие на моем пути так же, как и хранители моей безопасности — Мартинес, Лаказ, Совенарг, — чтобы напомнить мне, откуда я родом, в чем состоит мой долг, и что я еще в силах исправить. Только я один должен решить, к какому лагерю примкнуть и как сделать выбор между долгом и бегством.
Теперь
Затаив дыхание, я вхожу в комнату с резными панелями, откуда позавчера вечером меня так злобно изгнала неведомая сила. Луи де Гренан лежит в кровати под балдахином, его мертвенно-бледное лицо резко выделяется на сиреневой подушке. Он дрожит от озноба, обливается потом, его пальцы судорожно сжимают распятие. Почтальонша и родители Мориса Пикара горестно смотрят на больного, стоя треугольником в звезде Давида, выложенной на паркете крупной солью.
— Ну, простите же, если хотите освободиться, простите! — кричит больной в пустоту, корчась от боли. — Вам вернут честь не наши страдания, а наша любовь! Вы слышите? Позвольте же мне любить, черт подери! Чем сильней вы меня терзаете, тем дольше будете томиться в плену… Гийом, это ты? Подойди скорей!
Остальные глядят на меня с тягостным нетерпением. Я подхожу к постели. Юнец протягивает мне трясущуюся руку. Я беру ее, и мне тотчас передаются два чувства — смертная тоска и жажда жизни — квинтэссенция его мук. Пожирая меня лихорадочно блестящими глазами, он шепчет пересохшими губами:
— Не горюй из-за меня, Гийом. Я должен остаться в этой комнате, чтобы отвлечь их… Отвлечь от Изабо и тебя, принять на себя их гнев… Они меня ненавидят, еще бы, суди сам, ведь я — воплощение всего, что они презирают: паршивая овца в семье, расточитель фамильного наследия, повар и лакей, мерзкий растленный тип, который только и мечтает, как бы переспать с их английским врагом… Они ополчились на меня, но я буду тебе надежным щитом, я все выдержу. Я заставлю их смириться с освобождением Изабо и вашим союзом в астрале, я выгоню их отсюда и сотру саму память о них, я уничтожу проклятие, преследующее род Гренанов с тех пор, как они убили родную дочь, я верну право на счастье своим детям, даже если их у меня не будет…
Эти слова, прерванные болью и рыданиями, переходят в приступ кашля. Его пальцы выпускают мою руку. Я отступаю на несколько шагов, явственно чувствуя, что люди в этой комнате больше не питают ко мне ни малейшей вражды.
Внезапно я вспоминаю о Рафаэле Мартинесе. Может, и он — просто потому, что был мне другом, — принял на себя заряд ненависти, который послали мне родители Изабо, чтобы помешать освободить их дочь, обесчещенную Гийомом? Может, и он послужил мне «надежным щитом», как юный Луи нынче утром, отдавший свое тело на растерзание всем этим болезням? Я должен был бы испугаться, услышав откровения доктора Совенарга; вместо этого меня захлестывает бурная благодарность и сознание своей ответственности. Неужто помощь, которой они все ждут от меня, настолько важна, что мне требуется такая защита? Нет, я не могу принять эту жертву. По крайней мере, я должен узнать, как нужно молиться, хотя бы ради тех, кто так преданно оберегает меня.
Я обращаю взволнованный взгляд к снимкам, сплошь покрывшим деревянные панели. Луи де Гренан во все дни своей жизни — в окружении фамильных гербов, друзей, возлюбленных, гор, животных, кухонной утвари… Перед тем, как расположиться в этой комнате, он прилепил скочем к стене эти частички самого себя, словно хотел пометить свою территорию, упрочить свое родство с предками, свое право убежища, свое отличие от других…
И вдруг, словно гром среди ясного неба — групповой снимок на террасе, сделанный несколько лет назад. В одно мгновение мне все становится ясно. Истоки заговора, его происхождение, козни, движущая сила. И конечная цель.
— Ну, ладно, — говорит почтальонша, взглянув на часы. — Мне пора ехать собирать почту, в любом случае, Луи больше не требуется помощь, теперь он находится под надежным покровительством. Но, может, все-таки забежать в аптеку с рецептом Совенарга?
Больной выражает согласие слабым движением ресниц.
— Кто-нибудь подбросит меня до дома? — спрашивает старик Пикар. — У меня сегодня что-то ноги не ходят.
— Вас довезет Жан-Люк, — распоряжается Мари-Пьер.
Я машинально киваю. Теперь ничто уже не имеет значения. Мое открытие обожгло меня изнутри. Столько волнений, колебаний, зигзагов, всплесков энергии и страхов, чтобы, в конечном счете, оказаться перед самой, что ни на есть, банальной, самой гнусной реальностью. Обнаружить, что тебя провели, как последнего дурака, мстительные налогоплательщики, разыгравшие всю эту комедию и продолжающие наслаждаться своей игрой. Все здесь обман с самого начала, все выдумано, кроме разве что психосоматических эффектов, о которых говорил Серж Лаказ. Я чувствую, как меня уносит в бездну ледяного безмолвия, которое стирает время, голоса, места…
— Я гляжу, вы тоже не в форме, вроде меня, — бурчит старый Пикар, усевшийся в мою Clio. — Но из-за этого не стоит ехать так быстро. У вас опять проблемы с Изабо?
Я торможу возле сторожки и резко оборачиваюсь к нему.
— Перестаньте держать меня за дебила, я уже все понял, так что не трудитесь исполнять свой номер. У меня никогда не было ничего общего с Изабо.
— Ну и что?
Его грубая искренность подрезает крылья моей ярости. Он благодушно продолжает:
— Зато теперь, благодаря вам, она существует. Я ведь, кажется, предупреждал вас. В другое время, когда вы не будете так спешить и успокоитесь, загляните ко мне, и я вам кое-что порасскажу о квантовой физике. И объясню, каким образом при каждом повороте наших мыслей возникают параллельные миры. А теперь будьте здоровы, Гийом д'Арбу!
16
Я не вынимал свой утюг целых три недели. А ведь мне всегда бывало необходимо заняться глажкой, чтобы мысли мои прояснились в облаке пара, разглаживающего складки. Только за этим занятием я концентрируюсь лучше всего, и мне удается разграничить важное и несущественное, личную выгоду и долг, мои желания и то, чего ждут от меня другие. И вот, боясь взглянуть правде в глаза по поводу моих отношений с Коринной, боясь обнаружить истинные причины ее поведения, я оставил на столе целую охапку белья, не глаженного с тех пор, как она стала отказывать мне в близости.